Распутник

Вспомнил тот неловкий разговор, который состоялся у нее с отцом, и мысленно произнес: «Не может быть, не может быть, не может быть, черт подери». Отец ее не насиловал. Ведь если это так, мне придется его убить, а я не создан для жизни за решеткой.

– Черт, не могу поверить, что рассказываю тебе, – она всхлипнула, и первая слезинка стекла по ее щеке к уху.

Я затаил дыхание и впервые в жизни помолился Богу. Чтобы она не замолчала. Чтобы показалась из-за высоких стен, которыми окружила себя, открыла дверь и впустила меня.

– Я всегда была девчонкой-сорванцом, возмутительницей спокойствия. Я не хотела становиться причиной очередной проблемы. Глупо, я знаю, но я устала быть вестницей плохих новостей. Той, кто вечно втягивает всех в неприятности. При этом противостоять ему – означало рискнуть, что об этом все узнают. Поэтому я просто… все скрывала. Какое-то время. А потом произошло кое-что еще… – Она замолчала и снова закрыла глаза, пытаясь проглотить ком в горле, но тщетно.

Белль непохожа на других женщин. Она из тех, кто унесет свои тайны в могилу. Но и этого уже достаточно. Ее желание поделиться со мной очень много для меня значило.

– Двое мужчин, которым я доверяла и которых любила больше всего, отвернулись от меня, хотя каждый по-своему. Недоверие и нежелание привязываться, которое ты от меня ощущаешь… таков мой способ послать всех мужчин к черту, Дэвон. Если я решу довериться снова и пострадаю, мне настанет конец. Поэтому я сопротивляюсь тебе на каждом шагу. Все, что ты чувствуешь, я чувствую в десять раз сильнее. Но для меня оно того не стоит. Либо я уничтожу свои чувства, либо они уничтожат меня.

Я провел пальцем по ее золотистым волосам, заправляя ей за ухо.

– Дорогая Мечта, что такое маленькая смерть в масштабах вселенной?

Эта невыносимая, приводящая в ярость женщина по-настоящему меня понимала. Мои причуды, мои странности. Чаще всего наше совместное времяпрепровождение оказывалось досадным и неприятным. Но когда все было хорошо, когда рушились ее стены, – ничего лучше я в жизни не испытывал.

Эммабелль повернулась и посмотрела на меня впервые с тех пор, как рассказала свою историю.

– Хватит обо мне. Почему же у тебя развилась клаустрофобия, Дэв? Правда за правду. Ты обещал, что расскажешь мне, когда я завоюю твое доверие, и, мне кажется, я его завоевала. Расскажи мне, что произошло.

И я рассказал.

Прошлое

Кухонный подъемник, в который меня впервые затолкали в возрасте четырех лет, был размером с этажерку для книг.

Мне хватало в нем места, чтобы шевелить руками и ногами, словно младенцу в утробе матери, но все же он был настолько мал, что приходилось сгибаться.

К десяти годам мои ноги и руки стали слишком длинными, чтобы я смог нормально в нем умещаться.

А в четырнадцать я уже чувствовал, словно оказался в банке из-под сардин вместе с пятнадцатью такими же Дэвонами. Я едва мог дышать.

Проблема заключалась в том, что я продолжал расти, а кухонный лифт оставался прежнего размера. Маленькой жалкой дырой.

Я не всегда его ненавидел.

Первое время, будучи маленьким мальчишкой, я даже научился его ценить.

Предавался в нем размышлениям. О том, кем хотел стать, когда вырасту (пожарным). А позже о девочках, которые мне нравились, о приемах, которые освоил на занятиях фехтованием, и о том, каково было бы быть жуком, или зонтиком, или чайной чашкой.

Но однажды, когда мне исполнилось одиннадцать, все полетело к чертям.

Я особенно сильно расстроил отца. Прокрался в его кабинет, украл у него кочергу, а потом сражался ею с деревом, словно мечом.

Та кочерга была винтажной и стоила больше, чем вся моя жизнь, как объяснил мне отец, когда поймал меня с этой штуковиной, разломанной на две части (дерево, что очевидно, одержало победу).