Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«Не гож потому, что больной, потому што мошенник, потому што пустобрех… а главное, потому што его Дума оплюет… а как оплеванным работать будет?»

«А мне с ним не свататься. Дума ошельмует, я приласкаю…» Вот.

«Одним словом, — грит, — Г. Е., не годен он мне… Мне, понимаешь, мне неугоден… А за моей спиной не один банк стоит. Понимаешь?»

«Так. А дале?»

«А дале? Хошь сто козырей, — наступил он на меня, — хоть попугай только его к…»

Молчу.

«Мало ста — полста добавлю».

«Так. Вижу, што не угоден тебе. Только ты пожди. С одним человеком потолкую… [ты] повидай меня через два дня…»

Поладили… 16-го46, в аккурат двенадцать, свиделись у Соловихи (sic! — И. Л., Д. К.)…

«Ну што, — говорит, — будешь дело делать?» — «Не. Тот не советует».

«Да кто — тот?»

«Кто? Да Государь наш. Я яму поведал, што ты за сто козырей купить хотел место Калинина…» Вот.

Он ажно позеленел… Подскочил…

А я яму: «Не прыгай. Хоть выпить — пей! Хоть гулять — девки есть… А не то — дверь открыта…»

Выпил стакан… и, ни слова не говоря, вышел.

Прихожу опосля к Калинину и говорю: «Вот ты мне в каку монету стал… Так штоб без ошибочки…»

«А чего, — грит, — желаешь?»

«Пока што, — говорю, — надо мне кое-что в Синоде перестроить. Ну, это пустяки. А главное, надо, штобы без меня к Маме не соваться». Вот.

Как ошалелый приехал ко мне Калинин. Глаза — как свечи. Руки — в огне. По комнате котом кружит. Начнет про дело, кинется на другое. Быстро, быстро так кружит по комнате. Гляжу на него, а в голове, как мельница, шумит. Все одно вертится: дударь, дударь, дударь!..47 Как же он править-то будет? Как он Рассею поведет?

А он тошно понял, об чем я мыслю, и говорит: «Ничего не бойся, ни об чем не думай. Теперь все хорошо будет. Рассея спасена. Слава Богу, спасена».

А кто же ее спас, чем спас?

«Я, — говорит, — я спасу Рассею. У меня есть план накормить Рассею, накормить армию. А когда все будут накормлены — мы победим. Мы — победим».

«Значит, еще воевать надо?» — спрашиваю я яво.

Хоча помню, што три дня тому назад он мне говорил, што спасение Рассеи в том, штобы скореича подписать мир. Тогда он тише, чем теперь, говорил об том, што сколько бы ни отдали немцу при совершении мира, это все будет дешевле, чем еще воевать. «Война, — кричал он, — ведет к нищете, нищета ведет к революции…»

И эти яво слова я принял спокойно. Ан тут што-то новое, уже не об мире, а об войне говорит он.

«Чем же, — говорю, — кормить будем и народ, и армию?»

А он хмуро так смеется: «Вот, — говорит, — наши все правые кричат: нельзя заключать позорного мира. Ежели так — кормите армию. Понимаешь ли?»

А я ничего не понимаю.

«Вот», — говорит он, кидая на стол список монастырских угодий, запасов и рабочих рук…

«Ну», — кричу я…

«Ну, так чего же проще. Взять с них отчисления для армии. Переправить к ним уже начавших шуметь в очередях… Заставить их дать часть золота. Закупить американску пшеницу…» И пошел, пошел!

Вижу, будто парень того… шарахнулся… Я его усадил… заставил выпить лекарствие (у его такое завсегда с собой). Потом домой отправил. Еще послал Мушку48 узнать, домой ли он поехал аль к своей бляди…

Уже позавчера узнал от Бадьмы, што он всю ночь у себя по комнате кружился. Только наутро он яво утихомирил.

Бадьма говорит, што с ним такие припадки бывают. Што его остановить нельзя. Што это он, как в тумане, пока у него мысля не прояснится.

И этот, так я мыслю, не у места.

Хоча при нынешней работе легко потерять разум. Одначе нельзя же отдать всю работу уже потерявшему не токмо разум… не только соображение. Таких нельзя к работе подпускать… Вот…

Год шестнадцатый

Ух и страшное же время. Порой кажется, будто не живешь это сам. А кто-то тебе про такое рассказывает. Главное то, што все люди, которых мне дают и которых мы с Мамой уставляем на место министров, — либо подлец над подлецом, либо продажная шкура. До чего подлый народ.

А главное, чего мне никак не понять, так это то — чего эти люди любят? Уж даже распоследний прохвост, ежели старается — так для того, што любит.

Один любит баб, другой — вино, третий — карты. Одному — штобы честь, почет, другому — деньги… Все для чего-нибудь.

Эта же паскуда как заявится — поет: «Я для царя-батюшки, я — для церкви!», а как только добрался до сладкаго, дак все позабыл, все в утробу. И ест, и срет все тут же!

А главное, друг на дружку наскакивают. Когда идут на службу — дружки, пришли — расцеловались. И уж тут только уши подставляй: не токмо про отца с матерью всю пакость выворотят, а про Господа Бога!