Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! «Понимаешь, дети?» — шопочет Она. Понимаю, ох понимаю…

И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…

Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме… Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.

Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло. Вот…

Дети поехали в город: Олечка в свой комитет, Таничка в свой. Олюшка свой должна была поезд отправить.

Ну вот, приехала это Она. А Ей доклад делает Куракин. Все по-хорошему.

Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Татищев9 и барон Шр[…]10. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею матушку немцу продали… што от стыда, мол, каждому офицеру и глаз не открыть!

Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Куракиной, што неможется ей, штоб без ее все ужо сделали.

Там переполох.

А Она вернулась и к Маме, и так, говорит Аннушка, строга к Матери: «Скажи, — мол, — правду. Лучше от Тебя все узнать, чем от чужих людей!»

Мама к Ей: «Как, — мол, — ты можешь так с Матерью разговор разговаривать?» И прикрикнула…

А Она, и што только с Ей сталось, криком на крик отвечает… «Ежели, — говорит, — ты немка, то и я, и сестры, и наш брат наследник… мы русские…» А потом близко так к Маме подступила: «Скажи, ну скажи — ты обманываешь Папу?..»

Мама с огорчения и ответить ничего не могла. Только повелела ей выйти… Ну и пошла… Профессор не знал, кого ране спасать?

А главное, Олюша испугалась, бросилась к Маме… А та в беспамятстве… Вот. Уж чего хуже, коли дети на родителей идут?..

Когда все хотя маленько улеглось… Мама потребовала, штоб Олюшка назвала подлецов-то этих. А Она хоча и назвала, но сказала, ежели их к суду, то Она, Бог весть, што наделает… — Потому, сказала Олюша, што они [не] с озорством, а в таком горе обо всем говорили, што, видать, болеют за Рассею… Вот…

Ну, так што я могу сказать Маме. Каку ей дать силу. Каку ей дать подмогу, ежели у самого мурашка по телу ходит… Кабы я мог, все своим умом обнять? Кабы все обмыслить мог, а то ведь все делается, хоча и через меня, а под приказ всех этих прохвостов… И ни одного меж них, которому нутром поверить мог… Ни одного… Все с обманом. Калинин11 — тот дударь… Он хоча сердцем и лежит к Маме, дак у него в голове дудит… а еще и на руку не чист… Все об капиталах помышляет… а уж если дело об капиталах, дак такому веры нет…

Ну старик12, эта немецкая обезьяна, брехлив, как старая банщица… И еще и то… может… кто ж его знает — все ж немец… Хоча и служит Папе, а сам думает, ежели тут сорвется, то и там не пропаду… Нет, ему верить никак не можно. Катится, катится страшное…

Князь Андронников13

Есть такие люди, что он тебя целует, а ты, как от укуса, отворачиваешься. Глядит — глазами колет, подойдет — волос дыбом.

Таков наш князюшка Михайло. Уж до чего поганый, а без него не обойтиться. Он будто от всех веревочек кончики в кулаке держит. Всюду вхож. Мама его считает злым, поганым, змеей. И все говорит, надо его с корнем вон… А только я ей сказал, что пока что его трогать нельзя.

Помню я эту гадюку, когда я с ним вместе у Горемыки14 был.

Мама сказала мне: «Надо, чтоб тебя Горемыка повидал». А чего хочет Мама — то Божье дело.

А Горемыка, как бес от ладана, от меня морду воротит. Знает старый бес, что ежели в Думе прознают, что он со мной в свиданиях, так его живьем съедят15. А он все пыжится: я, да я ничего не знаю, с Распутиным никаких делов не имею… А еще я узнал, что старый чорт какие-то следы заметает, все будто с Гучковым шушукается.

Ну и порешил. Повидать его и на чистую воду вывести. Как порешил, так и написал ему: «Должен тебя видеть, потому ты — хозяин канцелярии… а я дома и надо чтобы вместях… Чтоб один ключ ко всем дверям». Вот.

Отдал я сию записку князюшке и говорю: «Вот, покажи, Михайло, как умеешь верных людей сводить». Повез это письмо, а ответа нет. А Мама все свое: «Повидай, да повидай его». Зло меня взяло. Звоню по телефону. Велю его позвать.

А он (сам подошел, я его голоса не узнал) спрашивает: кто и по какому делу зовет. А я в ответ: спрашивает Григорий по приказу Матушки-Царицы, а ты кто?

«Это я».

«Ты, ну и ладно. Теперь скажи, когда повидаемся. Повидать тебя надо».

Он кряхтит. А я ему: «Слухай, старче, я с поклоном не хожу, а ко мне люди ходят, а ежели с тобой хоровожусь, то потому, что так хотит Царица».

«Так вот, — говорит, — приезжайте завтра с князем Андронниковым».

«Ладно, — говорю, — хоча мне попыхача и не надо, да пущай едет».

Приехали. Встретил секретарь, повел к ему. Народу никого. Видать, лишние глаза поубрали. Пущай, думаю, девичью честь бережет, а подол подоткнул… Сели… Друг дружку глазами колем. Он первый не выдержал.

«Ты что, — говорит, — глядишь, я ничьих глаз не боюсь. Сказывай, чего надо?»

«А надо, — говорю, — узнать, почему ты Царю-Батюшке ложно доносишь?»

«Об чем?»