Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Говорю это я, а сам дрожу… И Господи ли Боже мой! Лбом… царским лбом земли коснулся и сквозь слезы сказал: «Отец Григорий! Ты мой спаситель. Ты святой, ибо тебе открыты пути Господни…» А сам весь дрожит. Запинаясь, рассказал про сон своей матери.

И я Яму сказал: «Об чем буду говорить, ежели я сон разгадал, не зная яго. Я защита твоя — твоим врагам на страх и на унижение». Вот.

Дедюлину — Дулю13

Было сие в 12-м году под Рождество. Уж очень Папа стал куражиться и все Ей [Маме] грит: «Большой мне конфуз чрез Григория». Мама грит: «Уже што хошь делай, а надо штобы в Папе веру подкрепить, ну и языки кое-кому зажать».

Ну, думаю, легко сказать зажать… Еще проверочку сделать. Откуль ветер дует?..

Сказал я: «Аннушке поглядеть надо — кто да как обо мне доносит… Кто пакостит… Видать, што в дому кто-то срет… узнать надо, откуль воняет… Духовито уж оченя стало…» После этого прошло недели две, а может, и боле, только грит Маме Аннушка: «Узнала, — мол, — про Дулю: уже очень он супротив нас идет». Грит, будто бы на обеде со Старухой и сказал: «Головы не пожалею, а уже мужика изведу». Вот…

И сказал он будто тож тако крылато словцо: «Вели, — мол, — казнить — только ране дозволь правду молвить», а потом сказал: «Царь, от тебя твой народ отказуется, потому, — грит, — большой позор российским столбовым дворянам быть под мужиком». А после того грит: «А всего страшнее, што об нас уже печалится… и заграничная страна».

А когда Папа спросил: откуль ему так известно? — он, поганец, пред ним — таку не то немецку, не то аглицку газету выложил. В коей стоит баран (понуря голову), а за ним русска корона волочится, а барана мужик корявый (мой патрет) кнутом подгоняет, а сам пляшет (это я-то), и за мной куча баб «ура» кричат и руки мне целуют. А под сим подпись: «Гибель Рассеи».

Вот стербулы! Ловко!

А потом, грит Аннушка, Папа даже… позеленел весь… И сказал: «Спасибо! Ужо подумаю!»

Ну не дурья ли башка? С него петрушку строят, а ен «спасибо» грит? Одначе это много хлопот поделало…

Все тошно помешались…

1912 г. Покушение

Комиссаров14 ко мне приходил. Всякая дрянь бывает среди людей, особенно среди придворных, но такой дряни — даже я не видывал. За «ленточку», за прибавку, скажи — «отца родного задуши ты», — задушит, не задумается. А уж что касается подвоха или пакости какой — на все пойдет. «Вот, — говорит он, — тихо… А в такой тишине нам не только выслуги, но и дела-то нет никакого». Вот.

«Оно, конечно, деловому человеку без дела зарез», — сказал я. И говорю яму: «Послушай, я, да ты, да стены… понял».

«Как не понять», — говорит, а сам дрожит. «Чего, — спрашиваю, — дрожишь-то?»

«А уж очень, — говорит, — страшный ты, Григорий Ефимович». — «Так вот, — говорю, — будет дело. Будет. Только надо, штоб от этого дела Дуля выкатился, понял?»

Мотнул головой. Глаз с меня не сводит. «Только пошто, — грит, — яго трогать? Уж очень он близкий». Вот.

А потому самому, што близкий. Коль хошь близким стать, место опростать надо. Вот.

«Только, — говорю я, — ты теперь уйди, а повидай меня вечером попозже. Уже одумаю, што да как. Одно вижу, што ты в самый раз теперь мне нужен». Вот.

Ввечеру вместе к Агаше на Васильевский поехали. Што для пьяного дела, што для душевной беседы — во всем Петербурге лучше места нет. Скажи я: «Веселись!»

Винное море польется, весь дом вприсядку пляшет: што голого тела, што песен, так оченно через край! Скажу: «Замри! Хочу дело делать!» За пять комнат ни одного человека — лишняго гвоздя в стене не увидишь! Вот! К ней и приехали. Ужо попито-погуляно… Девчонки с ног сбились, все по приказу. Такой тишины и на кладбище нет.

Вот говорю Комиссарову: «Слухай, в каки часы и где Папа бывает среди офицерья и штобы с выпивкой и все такое? Можешь разузнать и это около вертеться? и штобы небеспременно с ним Дуля перся, понял».

«Ну?..»

«Дак вот… Проследи за этим делом. И парочку-другую отметь»15.

Задумался. А потом бесы так в глазах и запрыгали: «А ежели, — грит, — отмечу кого… так и того… по шапке можна!»

«Можно!»

«Ох, — вздохнул он, — ужо будет весело». Поглядел я на него. Мурашка по телу заходила. Дай, думаю, хотя на минуточку крови, так крови не оберешься. Бес лютый!

«Вот што, — говорю. — Только ежели будешь себя тешить, так штоб по шапке, а не по голове! понял».

«Ну?»

«А вот, черт ты кровожадный. Помни, потешить могу. А крови штоб — не немало»16.

Понял…

Вот чрез три недели это было.

«Все, — грит, — как на гармонике разыграли. Мне, — грит, — Петруша17 вот как подоил. „Мы, — грит [офицер-заговорщик], — старые столбовые не дозволим того, штобы нам под мужиком быть. Еще, — грит, — гвардия себя покажет. Ежели что — прямой с Царем разговор будет!“» А еще сказал [Комиссаров] такое, што «кабы не уговор, што дале шапки не итти, то его [офицера] уморить надо». Матушку царицу просто «Блядь» назвал.

«А тебе што, — грю [Комиссарову], — жалко што ли, ты блядовал? Лицом бес не вышел?»

Вот.

А он [Комиссаров] бесом вертится. «Тоже ведь я Царю слуга верный!»

«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»