Распутин наш

Адмирал Непенин ещё раз прошёлся глазами по записке Распутина, изобилующей грамматическими ошибками. Какой позор! Такое впечатление, что этот господин никогда не изучал ни «еры», ни «яти»! Ещё одно подтверждение — никакой он не сибирский крестьянин. В церковно-приходской школе таким азам учили. Где же он получал образование? В Германии? В Америке? Неважно. Главное — понять написанное можно, и по существу записка грамотная… Как он её назвал? Шпаргалка. Потешное словцо, то ли польское, то ли латинское…

«Эпические битвы под Верденом и на Сомме стянули во Францию все германские войска, которые можно было найти на пространстве от Соммы до Западной Двины. Выгребли доступные резервы со всех пассивных на тот момент фронтов. Тылы оголены. Гарнизонную службу несут инвалидные команды. На Восточном фронте регулярные части щедро разбавлены ландвером в надежде, что никаких серьезных проблем русские уже не доставят…» — прочёл Непенин и кивнул. — Что ж, скоро проверим. «Не менее эпическое Ютландское сражение в Северном море породило у Германии линкоробоязнь, страх линейных баталий. Шеер прекрасно понимает, что если общественное мнение Германии можно убедить в одержанной победе, то обмануть собственных офицеров и матросов ему не удастся. Тот факт, что германский Линейный Флот не может на равных противостоять британским линкорам, подорвал их боевой дух. А 4 ноября он получил новый удар. Когда „Мольтке“ и дивизия дредноутов вышли в море, чтобы прикрыть спасение подлодок, севших на мель у берегов Дании, британская субмарина торпедировала сразу два линкора. Узнав об этом, кайзер решил, что рисковать линейными кораблями было ошибкой. Добавил, что флот уже не может контролировать даже Гельголандскую бухту, и в очередной раз запретил выходы линейных сил. А это значит, что немцы, получив достоверные сведения о выходе русских из базы, потратят драгоценное время сначала на согласование с Берлином самой возможности идти на Балтику, потом на уточнение состава эскадры, и, наконец, встанут в длинную очередь для прохождения Кильского канала. Это время можно потратить на нанесение неприемлемого ущерба немецким портам на Балтике, дав жестокую оплеуху сухопутным силам Германии. Даже корабельная артиллерия устаревших крейсеров и эсминцев — оружие судного дня для пехоты противника…»

Непенин встал из-за стола, прошёлся по каюте, ещё раз проигрывая в голове все варианты развития событий. Адмирал обязан уметь воевать не только на море. В паркетных баталиях риск потерять голову, пожалуй, больше, чем в боевой рубке. Фактически самовольно решившись на выход всего флота, командующий мог обосновать это только одним — немцы уже покинули свои базы для атаки Петрограда. Только так можно оправдать его инициативу о столь спешном выходе в море без соответствующих виз. Крайне необходимы доказательства. Два года назад Непенин подкинул разведке Германии ложную радиограмму о пленении капитана «Магдебурга». Вчера ему пришлось повторить сей опыт и отправить телеграмму в Ставку — «радиоперехват немецких сообщений позволяет безошибочно утверждать о выходе линейных сил Германии для следования в Финский залив». Теперь отступать некуда. Он просто обязан вытащить в Балтику эти чёртовы линкоры Рейнхарда Шеера!

Три дня назад, окончательно приняв решение о драке, Непенин сбросил с души тяжеленный камень, не дававший дышать последние два года. Находясь безвылазно в Гельсингфорсе, Адриан Иванович видел, как постепенно разлагается невоюющий флот, как растворяются в надвигающейся революционной буре иерархия и порядок. Казалось, всё утрачивало смысл. Да так оно и было на самом деле. Всё постепенно спускалось на самотёк. Ниточки субординации, донесений и приказов, связывавшие штабы с кораблями, рвались с пугающей скоростью. А в открытом море ждала смерть. Против четырех русских линкоров и ещё четырех недомерков Германия имела дюжину полновесных дредноутов. В лёгких силах перевес был еще солиднее. Сорок девять русских эсминцев, как бы они ни были хороши, выглядели бледно и неубедительно по сравнению с двумя сотнями германских «коллег».

Враг подавлял своим численным превосходством настолько, что ни о каких генеральных сражениях и речи быть не могло, оставалось сидеть под защитой минных полей и береговых батарей. Это ощущение собственной неполноценности давило и деморализовывало. Как воевать? Чем? Перед адмиралом снова и снова вставал пережитый позор сидения в Порт-Артуре, где самым светлым пятном и значимым событием в памяти осталась ночь торпедной атаки противника, когда он отдал приказ прикрыть корпусом своего миноносца броненосец «Севастополь». Георгиевский крест стал подтверждением собственного ощущения, что жизнь прожита не зря. Но это была жизнь лейтенанта. А сейчас? Что он сделал, как адмирал? Кого он прикрыл в Великой войне, чтобы она не оставила позорное послевкусие полной и безнадежной бесполезности?