Распутин

И так продолжалось долго, пока наконец не появился в Новороссийске маленький германский миноносец. Большевики сразу заметались и побежали во все стороны. Молоденький лейтенант в сопровождении шести матросов вышел на берег, прошел городом и в городской управе заявил, что город им оккупирован и что вся власть отныне в его руках. И так велико было тогда обаяние германской мощи, что никто и не подумал о сопротивлении. Кошмар разом кончился, улицы оживились, и население, вздохнув свободной грудью, плакало от радости. Край ожил, но ненадолго: союзники прорвали германский фронт на Балканах, в Германии вспыхнула революция, германские войска потянулись на запад, и опять залил солнечное побережье большевизм. Но в двери Новороссийска из-за гор - когда снова засмеялось по-весеннему море и зацвела белая акация - уже стучала окрепшая Добровольческая армия.

Ее встретили весенними цветами и слезами радости. Большевики сперва отступили в станицы. Карательные отряды нажали на станицы - большевики ушли частью в Грузию, частью в плавни, частью в неприступные горы. Крестьяне и казаки-станичники, измученные грабежами, пьяным разгулом и кровопролитием армии III Интернационала, встретили добровольцев с распростертыми объятиями, но добровольцам, видимо, распростертых объятий было не нужно, и карательные отряды их начали жечь, пороть, реквизировать без денег, вешать: мы вам дадим, сукины дети, как бунтовать! Мы вам покажем... И очень скоро слезы радости сменились темной злобой, и зеленые, попрятавшиеся по горным трущобам, вздохнули полегче: мужики потихоньку, чем могли, стали помогать им.

Особенно бесчинствовал по побережью небольшой отряд Дикой дивизии, в котором гвардейские офицеры объединились с молодыми купчиками из новых и горскими всадниками, которым было решительно все равно, в сущности, кого грабить и рэзать, - только бы грабить и рэзать... В отряде этом особой доблестью отличался бывший земский начальник окшинский Вадим Тарабукин. Как этот нищий и трус убежал от революции, было неизвестно, но здесь он надел черкеску, к поясу прицепил кинжал в пол-аршина, а на грудь двух Георгиев, гордо закидывал глупую головенку в отважной папахе назад, кричал, топал, бил в морду, порол, вешал и снова в зеленых горах этих выставил свой прежний девиз: я здесь Бог и царь. Он был большой трус, но в пьяном виде - а пьян он был всегда - он сразу хватался за кинжал и готов был на все. Одно имя его повергало станицы в трепет. Поступки его были совершенно бессмысленны, но именно эта бессмысленность их и импонировала чрезвычайно. Прилетит с чеченцами в станицу, увидит в школе библиотеку, с большим трудом составленную местными интеллигентами-новоселами, и чрез час чеченцы превращают библиотеку в кучу мусора. Затем объезд станицы и порка двух хохлов, которые недостаточно скоро сняли перед ним шапки, разнос старшины за непорядки, торжественный молебен, и Вадим Тарабукин гордо уносится дальше. Влетает в другую станицу. Из придорожной канавы белые гуси тревожно поднимают головы: го-го-го-го... Тарабукин сразу впадает в бешенство: не сметь поднимать головы перед русским офицером! И с обнаженной шашкой он бросается на гусей...

И пронюхал тарабукинский отряд, что главный притон неуловимых зеленых - это брошенный хутор толстовца в горах. Собственно говоря, зеленые были довольно безвредны - большею частью это были дезертиры, люди, уставшие от бесконечного кровопролития и ищущие мира, - тратить энергию на ликвидацию их прямо не стоило, но кто-то из пьяных гвардейцев нарочно подцыкнул Тарабукина, и вот он с отрядом чеченцев, задыхаясь от сознания, что вот еще немного, и он будет в бешенстве, авансом этим бешенством уже наслаждающийся, уже лезет лесами по скалам на те дикие горы...

На рассвете отряд был у цели. Вот и зеленая поляна, посреди которой среди уже совсем одичавшего сада беспорядочно раскинулся разрушающийся хутор. Бешено хрипя, на цепи заметалась собака. Тарабукин сразу пришел в исступление и собственноручным выстрелом из винтовки положил ее на месте. На лай и выстрел из дома выбежало четверо сонных перепутанных людей. У одного из них в руках была винтовка. Но не успели они прийти в себя, как треснул залп чеченцев - и все четверо скатились с узенького крыльца. Отряд подтянулся к дому: трое - это были солдаты, но обросшие волосами, закопченные, дикие - были убиты наповал, а четвертый, молодой человек с мечтательными голубыми глазами, был сильно ранен в грудь.

- Кто ты? - с бешеными глазами закричал Тарабукин, когда чеченцы подняли его на ноги.

Тот молчал.

- Ты что? Одурел со страха? Кто ты?

Молчание. Свист нагайки с плеча, рассеченное в кровь красивое лицо, тяжкий стон.

- Кто ты?

- Я - человек... - тихо проговорил раненый.

- Что?! Он смеет со мной так разговаривать?! Он человек?! - так и зашелся в ярости Тарабукин. - А-ва-ва-ва... Че... человек!.. Он ччеловек!.. Веревок! Жив-ва!.. Говори, распросукин ты сын, кто ты, иначе... Имя?