Расправить крылья

Мы приникаем к входной двери и тихонько приоткрываем ее. Васильков опускается на колени, великодушно уступая мне место в верхнем ряду. В сгустившемся белом дыме виднеются двигающиеся темные фигуры. Они мелькают, как тени или опытные ниндзя совсем рядом. Кажется, протяни руку и тронешь.

— Штурмуем здание! — голос Алексея Николаевича звучит, напротив, несколько отдаленно, как будто в пятидесяти метрах.

— Бросьте оружие! К стене!

— Симко, ломайте дверь!

— Ни с места! Стреляю на поражение! 

Грохот, скрежет металла, шаги, крики… Меня словно затягивает в огненную спираль, сплетенную из звуков и запахов, чужих ругательств, приказов, голосов. Она выжигает все, оставляя свисающие грязные струпья отчаяния. Оно заполняет и без того пыльный гараж, вытравливая воздух, не дает двигать руками. Жить. Все кажется ложью — подстроенной, глупой, безумной. Кажется, сейчас дверь распахнется и оператор выкрикнет: «Стоп, снято!» Но вместо этого я слышу громкий голос дочери:

— Папа-а-а-а! Папочка! Где мой папа?

Отталкиваю Василькова и распахиваю дверь, наплевав на предостережения следователя. Беловатый туман рассеивается, открывая взору картину: Алексей, застегивает наручники на одном из похитителей, Саша ведет второго к полицейскому «бобику». Темные фигуры спецназовцев бесшумно исчезают, скрываясь за поворотом.

— Сук-уки… — голос третьего, скрипучий, прокуренный пронзает воздух. Его выводят из гаража последним. Выходит, мне звонил он. И к Лизе приходил тоже он. Мне хочется отодвинуть, стереть, будто ластиком неприятную, отталкивающую декорацию и увидеть, наконец, свою дочь…

— Радочка, где моя крестница?— рокочет за спиной голос Василькова. — Девочка моя…

Но я не слышу его — бросаюсь к гаражу, где сгорблено, скукожившись от страха, сидит моя дочь. Ее осматривает медик, трогает, ощупывает, дежурный следователь что-то тараторит на ухо, а мне хочется навсегда стереть из памяти эту страшную картину — неживую, словно нарисованную безумным художником.

— Радочка, доченька… Прости, прости меня…

Я сжимаю ее в объятиях так крепко, что она охает. Целует меня в щеки, обнимает дрожащими ледяными ладошками, шепчет в ответ «папочка, папуля…» и плачет.

— Я цела... Не волнуйся, меня никто не бил, они только руки связали и пугали. Папочка, я так боялась, что они убьют тебя. Боялась, что ты придешь один. Поверишь им и придешь. А у них во-от такие ружья и пистолеты.

А я плачу вместе с ней. Пожалуй, так — впервые в жизни.

Глава 34

Егор

— К чему эти допросы, Алексей Николаевич? — возмущаюсь я, поглядывая на сникшую Раду — бледную, растрепанную, в мятой пыльной одежде и грязной обуви. Больше всего на свете я хочу забрать дочь и уехать домой — в маленький и созданный мной оазис безопасности.

— Потерпите, Егор Вадимович. — Бодро отвечает Алексей, а я чувствую исходящий от него восторг — пожалуй, впервые за время нашего общения. Он плещется, как золотая рыбка, вырывается особенным, победоносным блеском в глазах, нетерпеливым подрагиванием пальцев, частым возбужденным дыханием. Вот оно счастье следователя — выследить, поймать, спасти, найти похищенное, посадить преступника или освободить невиновного. — Рада должна дать показания. — Умоляюще произносит он.

— Папуль, все в порядке, я в норме, — дочь сжимает мою холодную влажную кисть, и рукопожатие кажется мне непривычно бессильным. Черт бы побрал этих уродов!

— Продолжайте, Рада. — Алексей постукивает кончиком ручки по гладкой, усыпанной следами от пальцев лакированной поверхности стола.

— Лысый тип с татуировкой на шее схватил меня возле магазина. Пригрозил, что убьет, если буду кричать, а еще… Что убьет папу. — Рада натужно сглатывает и касается меня испуганным, как вспорхнувший воробей, взглядом.

— Как они звали друг друга?

— Лысого называли Скрипучий, очевидно, из-за голоса. Второго, брюнета помоложе — Кантор. Он сидел за рулем машины, в которую меня притащил лысый. В гараже нас ждал высокий сутулый блондин — самый молодой из них. Они его звали Светлым.

— Что они обсуждали между собой? Говорили о деньгах или планах? — Алексей нетерпеливо крутит ручку в руках. Понимаю, мое присутствие на допросе — одолжение следователя, ведь Рада совершеннолетняя. И я молча наблюдаю за мучениями дочери, продлеваемыми воспоминаниями о похищении.

— Скрипучий спорил с Кантором, кто будет забирать деньги, которые принесет папа. Они кричали, толкали друг друга, решали, что делать со мной… — голос Рады наполняется оттенками беспомощности и беспокойства. Она боится, и, кто знает, сколько это еще будет продолжаться. — Светлый кормил меня и водил в туалет. Он самый добрый из них… Он…он просил Скрипучего оставить идею с похищением и хотел втайне от всех меня отпустить.