Распни Его

— Увы, мы не знаем, как произошло то, что вы оказались министром. А между тем идут слухи, что Распутин участвовал в вашем назначении… Почему вы вошли в министерство Штюрмера, которого все совершенно определенно считают изменником? Вы не только не отдалились от него, но вы сообщили в вашем интервью, что ваша программа была его программой и что Штюрмер развил ее в Думе. Другой изменник Сухомлинов был освобожден вами, как только вы стали министром. Вы заняли место лица, которое было уволено за то, что воспротивились этому. Вы выпустили на свободу также Манусевича-Мануйлова — личного секретаря Штюрмера, относительно которого имеются подозрительные слухи. Наконец, в возбуждении рабочих, которое наблюдается ныне, ваше министерство действует, как и предшествующие, при помощи провокации, распространяя лживые новости среди народа. Вы явились к нам не в простом сюртуке, но в жандармском мундире. Вот то, относительно чего мы желали бы выслушать ваши объяснения, прежде чем восстановить отношения, которые мы можем иметь с вами.

— Я пришел сюда с намерением говорить дружески. Но я вижу, что здесь я только подсудимый. Больше того, вы имеете полную возможность говорить все, что вам вздумается, в то время как мне Милюков не дал этой возможности своим заявлением, что все, мною сказанное, будет завтра же напечатано в газетах. Я не могу вам сделать в этих условиях доверительные изъявления, которые бы опровергли вздор, болтовню и сплетни, которым вы, господа, поверили в кредит. Например, я видел Распутина несколько лет тому назад и в обстоятельствах совсем других, чем вы думаете. В действительности, и в этом есть истина, я был кандидатом Императора, которого я ныне знаю близко и которого я люблю. Но я не буду настаивать на этой особенной точке зрения на мое назначение…

— Прежде всего мы должны отсечь вопрос о наших взаимоотношениях, — заговорил в свою очередь Шульгин. — Все мы вас обвиняем. Я обвинял вас публично, и я почитаю моим долгом повторить вам мои обвинения. Я предупреждаю, что вам придется пережить несколько неприятных минут. Мы не знаем больше, что о вас думать. Есть ли вы мученик и пришли ли вы туда с желанием сделать что-то, тогда как в этой среде ничего нельзя сделать? Есть ли вы честолюбец, которого прельстил блестящий пост? И вы соблазнились, не скрывая от себя, что вы ничего не можете сделать? Вы видите, в какое положение вы себя поставили. Были люди, которые вас любили, очень вас ценили… А сейчас?! Вы пали очень низко… Вы удалили от вас единственных людей, которые вас могли бы поддержать там. Этот разговор, который мы имеем сегодня, мы должны были бы иметь перед тем, как вы приняли власть. Поэтому совершенно понятно, что Милюков считает невозможным хранить секрет этого заседания. Завтра, когда узнают, что мы имели с вами разговор, могут заподозрить нас, что мы имеем с вами тайное соглашение. Вам это нисколько не поможет, а нам повредит, как погубило вас. Если мы не достигнем сегодня никакого результата, я готов допустить возможность, чтобы ничего не разглашать. Можно будет сказать: «Говорили, но не нашли базы для соглашения». Но если мы придем к чему-либо по тем или иным пунктам, то будем вынуждены сообщить публике те основания, которые легли в основу нашего соглашения.

Речь Шульгина подлила масла в огонь. Она показала Протопопову, что люди, с которыми он пришел беседовать, ни на какие соглашение не пойдут. Он ясно увидел лежащую между ними и им пропасть. Он понял, что «друзья» считают его чуть ли не подлецом, общение с которым марает их в общественном смысле. Раздраженный, едва сдерживая себя, чтобы не закричать так же, как Милюков, он ответил с негодованием и возмущением:

— Если здесь говорят, что я более неуважаем, я отвечу вне этого дома, лицом к лицу, с пистолетом в руках. Что касается общественного мнения, в глазах которого я якобы низко пал, то я имею возможность быть точно осведомленным относительно такового. Много несчастных и бедняков приходили ко мне со своими нуждами, просьбами и тревогами, и никто не возвращался без того, чтобы не быть утешенным и облегченным. Я знаю оценку этой публики; она совсем другая, чем та, которую я нахожу здесь… Я исполняю волю Императора. Я всегда исповедовал монархические убеждения. Вы хотите насильственных потрясений; вы хотите изменения режима. Вы этого не достигнете. А я, служа моему Царю, сделаю немного-понемногу хоть что-нибудь.

— Сегодня положение таково, господин министр, — ехидно заметил депутат Стемпковский, — что, выражаясь точно, сделать «что-нибудь» — это очень мало и плохо, это хуже, чем ничего.

— Я буду делать то, что смогу сделать…