Распни Его

А между тем рукой незримой
Наш Рок свой пишет приговор,
Безжалостный, неумолимый,
Безумству нашему в укор…

Д. Ознобишин

Чем выше место, с которого падают, тем больнее падение. Чем неожиданнее горе, тем оно сильнее. Это общий закон, как доказанная аксиома. Начало душевного пожара пришлось на вечер. Вечером у сына обнаружился сильный жар. Он горел в огне, метался, плакал от головной боли и, раздирая сердце матери, повторял: «Мамá, больно; ой, как больно»… В эти минуты, когда сердце у матери надрывалось от боли и, бессильная помочь, она только ласкала волосы и лицо Наследника, — Протопопов вызвал к телефону графа Бенкендорфа и сообщил весть о начавшихся беспорядках:

«В Петрограде начался голодный бунт. Толпы окраинного люда требуют хлеба. Несомненно, это только предлог, только ловкий трюк. В глубине слышится подземный гул политической революции»…

Так около шести часов вечера 23 февраля для Государыни начался один из самых роковых моментов ее жизни. Началось последнее испытание, последняя борьба женщины, матери и жены с вихрем, на нее налетевшим. Душу Царицы бросили в огонь раскаленного пламени. Или перегорит она и ничего не останется, кроме золы, праха, или выйдет чистый сплав, по яркости подобный солнцу, по крепости — крепче закаленной стали.

Душевное томление, тревога и пронизывающая боль нарастали с каждым днем, сжимая в тиски уставшее, больное сердце, нанося ему кровавые раны. С каждым днем кривая нравственных страданий быстро и резко шла вверх. Болезнь сына осложнилась, состояние его здоровья внушало самые худшие опасения. Плач, стоны и метание мальчика вызывали у нее нестерпимые мучения. Она бестрепетно и спокойно отдала бы себя на распятие, лишь бы избавить его от страданий. Вслед за сыном заболела третья дочь и две горничных. Дворец превратился в больницу. А из Петрограда шли вести одна страшнее другой.

Царица забыла про сон и усталость. Духовное напряжение и нервный подъем, которые в эти дни были у нее так сильны, непрерывно возбуждали ее силы. Почти все дни и ночи она проводила у постели детей. Ходила по комнатам неслышно, как тень. Если символическое выражение: «сердце разрывается на части от горя» — верно, то здесь был момент наивысших страданий. Молитва и вера не заглушали, не рассеивали жестоких мук. Человеческое, земное обуревало душу. Тянулись бесконечно минуты, часы и дни страданий. Иногда она простиралась на полу в своей спальне, трепетала, содрогалась душой, замирала телом и оставалась недвижно в этой позе уныния, скорби и уничижения перед лицом неведомого Бога. Один раз Анюта случайно увидела и услышала, как она у древнего образа Иверской Божией Матери говорила: «Пречистая! Холодно и страшно мне. Осени, закрой Своим покровом, защити, пошли утешение»…

Вечером 25 февраля приехал с докладом Протопопов. Либеральное общество и революционная молодежь привыкли представлять министра внутренних дел в облике человека демонического, держиморды и зверя. Протопопов был не из таких; мрачная слава окружала его зря. Внешне он был приятен, красив, хорошо одет, чисто выбрит, пышные черные усы весело смотрели кверху. Наружно министр был спокоен, бодр, и на лице его иногда играла улыбка.

Протопопов доложил Государыне о происходящих событиях, о принятых мерах к подавлению беспорядков и, полный надежд, выразил уверенность, что через несколько дней ему удастся со всем покончить и наступит успокоение.

— Ваше Величество, прошу вас не волноваться и не тревожиться. Все завершится благополучно: меры приняты, бунт будет ликвидирован, и враги получат по заслугам. Могу добавить к этому: за вас и за Россию молится Григорий. Припомните мой сон, о котором я имел счастье вам докладывать 15 января. Я как сейчас вижу синее небо в белесых тучах, и среди облаков отец Григорий со вздетыми руками молится за Россию. Я явственно слышал его слова: «Я молюсь за Русскую землю и буду охранять ее от врагов». Мы не должны волноваться. Будем надеяться на хороший конец.

Говорил ли Протопопов правду (конечно, он мог видеть такой сон) или подыгрывал на чувствах Государыни, верил ли он в силы полиции, войск и в принятые меры для подавления беспорядков или только храбрился и хорохорился, — это, в сущности говоря, не имело значения, потому что Государыня нуждалась в успокоении и все сказанное готова была принимать за чистую правду. Она с жадностью ловила слова, которые несли ей хотя бы призрачную надежду. Со слепым доверием она отнеслась к рассказу о Распутине; она не почувствовала никакого кощунства в том, что человек, проклинаемый Россией, представлен в роли святого — молитвенника за Русскую землю. Она верила в святость старца, а то, что он грешил и падал — это для нее не имело значения, потому что «несть человека, иже жив будет и не согрешит».