Распни Его

В Думу стекались все новости и сразу же становились общим достоянием. Говорили, что суд горит, что во дворе жгут дела, что политические заключенные выпущены из тюрем, а заодно, на радостях, и уголовные, что Арсенал взят, что Петропавловская крепость занята, что полицейские участки горят, что части гарнизона переходят на сторону восставших, что со всех общественных, правительственных и учебных зданий сорваны императорские орлы, что начались аресты министров и сановников и что убито много генералов и офицеров.

Вечером в кулуарах Думы Милюков, чувствовавший себя именинником (имя его, Родзянко, Гучкова, Керенского и Караулова повторялось тысячами восставших), сказал победоносно своим политическим товарищам:

— Из всех заседаний Думы сегодняшнее было самое историческое; из всех решений, которые когда-либо принимала Дума, — это было важнейшее и самое замечательное…

В полночь в «Европейской» гостинице французский журналист Mr. S. de С., подводя итог своим впечатлениям, писал в Париж:

La Duma est l’âme de cette revolution… Et, à l’honneur du parlement russe, il convient de faire ressortir que, l’oukase de sa dissolution, signé par l’empereur le 9 Mars sur l’instances de Mr. Protopopoff, a été considéré à l’unanimité comme lettre morte, — variante de la célébré apostophe de Mirabeau à Mr. de Dreux-Brézé. Par la, la Chambre russe a réellement sauvé le pays de l’inévitable désarroi qui aurait pu se déchaîner sur les ruines du vieux regimes…[3]

* * *

С утра начальник охраны Выборгского района чувствовал ломоту в теле и тупую, ноющую боль в перебитых костях. Волнения минувших дней не прошли бесследно. Чаще стали дрожать руки и нет-нет подергивалась челюсть. В мозгу гвоздем сверлила догадка: «Возвращается контузия», но он превозмогал физические недомогание и продолжал ревностно исполнять службу, ему порученную.

В четыре часа он был на ногах. Надо было проводить и напутствовать роты, назначенные для занятия различных участков на Выборгской стороне. Стояла ночь. В белесой мгле смутно чернели казармы, темнели деревья вдоль решетки у аллеи Лесного проспекта. Было тихо-тихо. На обширной полковой площади лежал глубокий, почти везде утоптанный снег. Тускло светили фонари, в домах было темно, и не было слышно обычного гула столицы. Блистательный Петербург еще спал.

Подходя к темной линии выстроившихся рот, капитан думал, что сказать. Это было не так просто. Чувства и мысли теснились в его сердце, в его мозгу. Но их было много, они были сложны, они готовы были все рваться сразу. А нужно было сказать коротко и то самое, что могло быть понятно простому человеку, недавно одетому в солдатскую шинель, и что могло удержать его от соблазнов.