Расплавленный рубеж

Зря ты подумал, что можешь залечь, затаиться, дождаться, когда придут другие и доделают твою работу. И раны твои филонить права не дают. Ты ничем не лучше тех, кто сейчас кровью исходит.

Роман побежал к церкви. Из провала в стене еще курился дымок от заветной гранаты. Прибежали еще два бойца. Один показывал влево, торопливо объяснял:

– Танки… из ложка лезут. Да вон, через лощину…

– Надо встренуть, – скупо бросил второй.

Они протиснулись через пролом в закругленной алтарной стене. У орудия вповалку лежала посеченная прислуга. Был лишь один уцелевший, он тряс контуженной головой. Сквозь входы в фанерном иконостасе светился проем окованных железом входных дверей.

Втроем молча собирали пушку, разворачивали, катили через церковь к выходу. Пушка выскочила на паперть, раскинула станины. Роман встал у замка, щелкнул задвижкой, открывать-закрывать ее можно и однорукому. Он обвел глазами пылавшую Чижовку. Отсюда не видать порушенный очаг, давно бывший родным, но верилось, что табличка с номером и дядькиной фамилией все еще висит на столбе. Вспомнились давно забытые названия: Ремесленная гора, Большая Стрелецкая, Пушкарская, Вылоск. Первородные прозвища со времен основателей Города. Их исчезнувшие могилы теперь сотрясались под землей. Триста пятьдесят лет они держали своими костями эти склоны, не давали им оплыть. Тени забытых предков снова вышли на поле боя.

Наводчиком к пушке сел человек не случайный: со второго снаряда лезший по лощине танк пыхнул черным жаром, юзом пополз на уклон, уперся в бетонное колодезное кольцо. Был еще один выстрел, а может, два или три, Роман не успел запомнить.

После вспышки и грохота он приоткрыл глаза, теперь они оба были залиты кровью. Сквозь пелену он все же видел кусок утреннего неба и одинокое облако на нем. В голове билась одна лишь мысль: «Я все еще жив… я все еще… я все… я…»

27

Почерневший от старости столб. На ржавой скобе, вбитой в его верхушку, сверкал керамический колпачок, на нем, раскачиваясь, поскрипывал обрывок провода. Колпачок сливался с белой пеленой, и казалось, провод висел в воздухе, сам по себе. В небе появилась четверка «илов».

Оплывшей свечой торчал из сугробов Город. В нагромождениях и обломках с трудом узнавались очертания, кварталы, отдельные здания. Высохшим скелетом стоял Одинокий Монах – колокольня Митрофаньевского монастыря. Остальные безглавые церкви утонули в развалинах и снегах, обезличились. В бинокль было видно, что Петровский сквер изрезан траншеями, а памятник императору-флотоводцу исчез – сиротливо стоял гранитный постамент. Ни одной живой души – снег и камни. Хребты обгорелых зданий обратились в необитаемые скалы. Бело-черное безмолвие. Пустыня. Безжизненная Арктика.

Костя уговаривал ребят из боевого охранения:

– Да, мужики, клянусь: это мой родной Город, я в нем вырос. Я разведчиком все лето был, пять раз на правый берег плавал… и четыре раза вернулся без приключений.

– А на последний что ж случилось? – спросил старший.

Костя отодвинул на сторону шарф, задрал подбородок. Оголилась незарубцованная лунка пулевого ранения. Солдаты подошли ближе, стали рассматривать шею. Костя распахнул ворот полушубка, на свитере серебром блеснула медалька.

– И зачем ты туда прешься? – кивнул старший в сторону реки.

– Забрать кое-чего надо, с лета лежит.

– А до весны подождать или до ночи хотя бы?

– Ночью, боюсь, не найду. И вещь капризная, весны ждать не может.

Старший побарабанил по прикладу автомата, глянул на одного из своих солдат:

– Никитенко, снимай маскхалат. Кожухов, сгоняй в землянку за «тестом».

Пока Костя переодевался в белый костюм, старший все приговаривал:

– Ну не весны б ждал, а самую малость. Немец до весны тут не останется, скоро турнем.

Костя не спорил, молча улыбался, соглашаясь, кивал. Из убежища принесли миску размельченного в муку мела, развели его с водой, этой болтушкой покрасили лица Косте и сопровождавшему его солдату.

– Где мины растянуты, помнишь? – спросил старший у своего солдата.

– Обижаешь, – сказал солдат так, будто и впрямь обиделся.