Расплата

Бормотов на слова командира корректировщиков не сказал ни слова, отчего-то дернул щекой и губы его тронулись презрительной усмешкой. Так показалось сержанту. Бормотов спустился на первый этаж и, перебегая от окна к окну, продолжил отдавать короткие распоряжения и тревога в его глазах все нарастала и нарастала. И было от чего. Плотность огня противника была совершенно замечательной. К тому же с девяти утра по дому культуры били все украинские калибры от 80-миллиметрового миномета до 150 миллиметровых пушек, которые грозили обрушить крышу здания и похоронить гарнизон. Честно говоря, в распоряжениях старшего лейтенанта особого смысла не было — все знали, что делать. Основная часть роты перестреливалась с противником (успешно перестреливалась, надо сказать), два матроса на полу заряжали магазины, а зарядив, с разбойничьим свистом перекидывали их товарищам, фельдшер перевязывал и поил раненных с подбитой БМП, один из снайперов, лежа на полу перед входом, чесал рукой ягодицу. Но странное дело, все чаще в глазах матросов сержант стал замечать такой же косоватый отблеск тревоги, как у своего командира. Как бы ни было погано положение гарнизона, оставалась надежда, что командование соберет резервы, в конце концов перебросит с соседних участков и деблокирует село. Но выходило так, что восьмерым холулайцам приказали уходить, а отряду Бормотова держаться до конца. Бормотов после разговора с комбатом и после короткого разговора с командиром корректировщиков своим матросам ничего не сказал. Ведь после ухода восьмерых корректировщиков положение гарнизона станет совсем тяжелым. Гибельным станет положение. Людей мало. Все на пределе. Не дай бог паника — гибель.

Так в сумасшедшем вихре боя совершенно незаметно пролетело время до обеда. Вдруг с юга послышался шум техники. Странный пьяный экстаз наполнил матросов и радостное слово «Эвакуация» зашумело в головах. Тут на площадь выскочила БМП-2 с десантом на борту, а из окна школы дважды полыхнуло. Два страшных взрыва один за другим потрясли площадь и куски разбитой машины вперемешку с телами раскидало по дороге. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Бормотов зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что на броне кто-то пошевелился и матросы, выбросив дымовую гранату, под огнем внесли в здание трех раненных. Бормотов переметнул взгляд на дорогу и воскликнул со злобной горечью:

— А черт!

Слева показалась еще одна БМП с десантом. Заметив первую подбитую машину, вторая проехала площадь и скрылась за школой и слышно было за грохотом боя еще один чудовищный взрыв и лязг и скрежет зубов от злого отчаяния. Матросы переглянулись и Салага тихо сказал:

— Их видать не предупредили, что укропы в селе.

Бормотов оттолкнул Салагу от окна, встал у пулемета и глаза его налились холодной злобой:

— За ребят! За ребят! Штабные бляди! — злобно бледнея, рычал Бормотов, а пулемет грохнул, замолк, снова грохнул и потом остервенело запел пока не изжевал ленту и не задымился.

* * *

В начале боя хлопцы взяли в плен трех матросов из подбитой накануне машины, которых Бормотов отправил замполиту в усиление левого фланга. А вышло это так. Дом, в котором матросы решили переночевать, чтобы не показываться замполиту на глаза раньше срока, окружили. А когда взвод замполита стал пробиваться на юг, экипаж забаррикадировался и отстреливался пока не израсходовал патроны, затем сдался на милость победителей. Среди победителей были павловские партизаны. Самому младшему из них было лет девятнадцать. У него несмотря на молодость кучерилась густая русая борода, румянел в ней свежий розовый рот, и если бы не диковатые сильно косящие глаза, вид его был бы приятен и миролюбив. Младшего сержанта и старшего матроса сначала истязали. Долго и жестоко, как умеют украинские патриоты. Пленным дробили в жидкое месиво кости на ногах, потом пробили им головы молотками, а тела по звериному своему обычаю бросили в канаву и молодой партизан с косящими глазами, под трескучий хохот товарищей помочился на изуродованные мужские тела. Третьего, матроса, оставили в живых.

Над разбитой крышей, над кроной громадного орешника, укрывшего дом, в котором пленили матросов, над двором, тускло светил скорбный месяц. Он отражался в коричневой луже в канаве перед домом, у которой лежали два тела. Над телами склонились двое хлопцев.

— Бач, Петро, вин дышит! — удивился косой на слабо подрагивающую голову старшего матроса.

— Что ж ты черт косоглазый так добивал? — с досадой сказал второй.

— Ничого. Подрыгает и дийде.

— Надо было броники сначала снять, балда. Голову-то ему подыми. Держи за волосы. Вот так, — он стащил с одного матроса бронежилет, осмотрел и, брезгливо поморщившись, бросил на землю, обтирая испачканные в крови руки о штанину.

— Тю! Здурив чи що, — косой поднял жилет, бережно обтер липкую изнанку тряпкой и положил на траву, а затем снова присел к убитому и начал стаскивать с него ботинки.

— Ты что ж и ботинки возьмешь? Ты, Тарас, и с гавном не расстанешься, — с восхищением сказал второй и закурил.