Расписной

– Ты-то особо не болтай, тут, знаешь, сколько ушей…

Домовой огляделся еще раз:

– Вернулся, значит? Ну, как все прошло? Гладко аль не особо?

– Долго рассказывать. А скажи-ка, Потапыч, как ты рядом со мной оказался? Почему сел именно сюда? Случайно, что ли?

– А ведь действительно… Я вон туда, в уголок хотел, а тут как позвал кто… Тоненьким голоском позвал, вроде как кто знакомый…

– Это кот. Я думал, он бахвалится, а выходит, правда.

– Какой такой кот? Откуда здесь коты? И с каких пор они по-человечьи разговаривают? Ты, Петро, случайно, головой не подвинулся?

– Поговорить нам надо, Потапыч, – сказал Вольф. – Документов нет, ночевать негде, а я уже засыпаю…

– А давай ко мне поедем, – оживился домовой. – Старуха у дочки ночует, никто мешать не будет!

«Вот видишь! – радостно взвизгнул кот. – Благодаря мне все и устроилось. А ты не верил!»

Вольф повернулся к домовому.

– Слышал, Потапыч? Голос тот самый слышал? Ну, который тебя позвал?

– Брось дурить, Петро. Я пока не пьяный. Вставай, нам на следующей сходить.

* * *

Потапыч жил в старом доме в районе Белорусского вокзала. Две узкие комнаты с высоченными потолками сохранили невыветривающийся дух расселенной коммуналки. На длинном шнуре висел желтый абажур с кистями, из-под него лампочка-сотка ярко высвечивала круглый стол на толстых квадратных ножках, застеленный бордовой бархатной скатертью. Дальше свет постепенно рассеивался, и углы комнаты таились в полумраке.

– Радио включить надо, а то тихо, как в могиле, – аж на мозги давит…

Потапыч повернул ручку допотопного приемника, медленно накалился зеленый глазок, затеплилась желтым шкала настройки.

«Вы слушаете программу „Маяк“,» – во всю мощь динамика рявкнул диктор. Потапыч удовлетворенно кивнул:

– Есть будешь? Старуха вчера борщ варила.

– Буду! – обрадованно кивнул Вольф. С утра он не держал во рту ни крошки, а мечте поесть борща дома так и не суждено было осуществиться. Впрочем, с чего он выдумал этот борщ? И Лаура и теща не отличались кулинарными способностями или склонностями к домашнему хозяйству…

Пока Потапыч гремел кастрюлями на кухне, Владимир осмотрелся. Тяжелый неуклюжий буфет, обтянутый потертым дерматином диван с высокой спинкой и двумя съемными валиками-подушками, заваленная газетами этажерка. Такую обстановку он видел в фильмах пятидесятых годов. Раздвинув ситцевые шторки, он заглянул в другую комнату.

Трехстворчатый шифоньер, кровать с никелированной спинкой и облезлыми шарами, тумбочка, на стенах с потускневшим золотым накатом – десяток фотографий.

Воровато оглянувшись, он щелкнул выключателем и скользнул за занавески.

«Не наглей, – сказал кот. – Лучше утром, перед уходом. Сейчас только пригляди, что брать…»

«Не базарь под руку, пусть хоть раз дело сделает», – возразил пират.

Вольф подошел к фотографиям. Из выцветшего, но тщательно отретушированного и увеличенного черно-белого далека смотрел мужчина в наглухо застегнутом под горло кителе с капитанскими погонами. Мощная грудная клетка, крепкая шея, массивный бульдожий подбородок, прямой, сверлящий пространство взгляд, – от него исходила волна силы, уверенности и напора. Это был молодой Потапыч. Потапыч крупно по пояс, Потапыч в группе сослуживцев, Потапыч у пулемета, Потапыч в тире, в вытянутой руке непропорционально увеличенный «ТТ»…

Владимир вернулся к столу. Хозяин застелил праздничную скатерть потертой клеенкой, поставил дымящуюся тарелку с борщом, блюдечко с чесноком, черный хлеб и крупную соль. Что-то в его облике изменилось, он уже не казался немощным стариком… А может, Вольф теперь смотрел на него другими глазами.

– Самогонку пить будешь, – не спросил, а констатировал домовой. – Хорошая, хлебная. За водкой по нынешним ценам не угонишься.

На столе появилась наполненная на три четверти кривоватая бутылка и два маленьких граненых стакана. Ребенком Вольф видел такие на кухне тиходонской коммуналки.

– Давай за то, что ты вернулся, – Потапыч чокнулся и залпом выпил, потом посолил черный хлеб и бросил в рот зубок чеснока. Вольф сумел проглотить только половину: огненная жидкость обожгла глотку так, что перехватило дыхание. – Когда меня домой отпустили, я понял – обошлось, – как ни в чем не бывало продолжил Потапыч, словно выпил стакан воды.

– Как обошлось? А что могло быть?

– Да очень просто. Как обычно. Ты прокололся – те на куски порвали… А эти меня расстреляли. Все в дамках – и дело с концом.

Домовой снова наполнил стаканы.

– Окстись, Потапыч! Ты что? Кого сейчас за это расстреливают?!

Старик вздохнул:

– Это верно. Потому и порядка нет. Порядок – он ведь на страхе держится! Только у меня страх в крови сидит, в костях, в сердце, в мозгах! Вот и не знал: отпустят или расстреляют. Мало ли, что сейчас послабления кругом, а вдруг как раз мне-то послабления и не сделают! Пулю в затылок пустить дело нехитрое. И тогда какая мне разница, что там у других делается… Давай поднимай!

Вольф покачал головой:

– Крепкая больно. Градусов семьдесят, не меньше…

– А я выпью. За крепкую власть выпью. Потому как без нее всем хана. Ведь посмотри, что получается…