В предыдущем фельетоне я писал о книге профессора Тересы Валяс «Понять свое время». Вскоре после этого профессор Мария Яньон[132] опубликовала в «Выборчей» статью «Расстаться с Польшей». Интересно сравнить эти работы с точки зрения разницы перспектив. Самое важное в том, что написала пани Яньон, — определение Польши как страны, которая была одновременно колониальной и колонизирующей. Для наших восточных соседей мы были колонизаторами и испытывали чувство превосходства над украинцами, которых называли русинами, и белорусами, но в то же время чувствовали — и это ощущение остается и сейчас, — что немцы смотрят на нас свысока.
Если Тереса Валяс и Мария Яньон занимаются явлениями внутреннего характера, я стараюсь смотреть с более отдаленной перспективы.
Если учитывать пункт наблюдения и избранный масштаб, то все отчасти правы. Мы находимся в сложной переходной фазе, но это состояние не имеет конца, потому что у нас нет, как бы сказал Гомбрович[133], формы, в которой нуждается добротная отливка, некоей внутренней упорядоченности.
Когда во второй половине тридцатых годов развивался «Лагерь национального единения» под руководством полковника Коца[134], когда шли торги между группами Мосцицкого[135] и Рыдз-Смиглы[136] и предпринимались попытки укрепить обороноспособность Польши, зажатой между гитлеровской Германией и Советским Союзом, одновременно, но менее заметно, происходил процесс фашизации, сдерживаемый правительственными кругами. В январе 1939 года, когда умер Роман Дмовский[137], улицы Варшавы заполнила студенческая молодежь, которая, подняв руки в фашистском приветствии, провожала гроб с его телом. Уже во время оккупации мне пришло в голову, что, как это ни парадоксально, нападение гитлеровцев спасло нас от собственного фашизма. Те, кто остался, митинговали в подполье — «Из нашей крови возникнет империя», «Искусство и Народ» и так далее. Но этот выстрел оказался холостым.
Гедройц[138] повторял, что Польшей не могут и не должны править гробы Пилсудского и Дмовского. И если нет ни малейших опасений, что появятся какие-нибудь последователи Пилсудского, то Дмовский дождался духовного потомства в виде уже трех поколений Гертыхов. Особенно странно, что самый младший из них, Роман Гертых[139], обладая хорошими манерами, знанием языков и умом, не имеет никакой политической концепции, которую можно бы было применить к ситуации в Польше. Мы не можем ни продолжать «дмовщины», понимаемой как подчинение власти России, ни слишком бурно стремиться подорвать изнутри Евросоюз, так как на это нам не хватает сил. Впрочем, в Брюсселе нас уже обозвали троянским ослом. «Ты — редкий попугай или павлин»[140]… к сожалению, это подтверждается в очередном акте национальной истории. Целые сословия, как, например, шляхта, хиреют и исчезают, а национальный дух остается на удивление неизменным.
Пани Яньон, рассуждая о молодой литературе, цитирует отдельных писателей. Кроме Масловской[141], я почти никого не знаю. Однако я читаю журнал Павла Вонсовича[142] «Лампа», где нахожу богатую галерею критических заметок о новейшей прозе. Дела с ней обстоят совсем не так плохо, только эти молодые люди представляют прежде всего себя и свои амбиции. Они не хотят, чтобы их подцепляли к большому европейскому поезду (о российском и речи нет), скептически отзываются о политике и не ждут, чтобы кто-нибудь указывал, что им делать.
Польша, впрочем, помимо своего желания играет сейчас большую роль в мире, чем это позволяет ее истинный экономико-политический потенциал. Керри[143] обещает нам визы, Буш называет нас одним из самых важных союзников в Ираке, и тут вдруг, как гром среди ясного неба: министр иностранных дел Шмайдзинский объявляет, что уже через год мы выходим из Ирака. Подобные некоординированные действия свидетельствуют о том, что у нас нет устоявшегося направления долгосрочной стратегии, что мы все еще не слишком последовательно реагируем на происходящие в мире события. Я уж не говорю, что печальная афера с прелатом Янковским[144] и его поворот от Бронзовых врат свидетельствуют о том, что и польская Церковь уже давно перестала быть монолитной.