Ранний экспресс

— К чему начальником? Я хочу быть просто грамотным инженером.

— Одно другому не помеха, — настаивал на своем Платоныч.

А вот Пашкин отец, бригадир Зубарев, стремительно прошагивал сразу к птицам. С минуту слушал их забиячливую трескотню, задерживал взгляд на более спокойной и единственной среди всех здешних пичуг супружеской паре — на снеги-рихе Римке, на снегире Ромке.

Смотрел, Николая подначивал:

— Гляди, что значит — семейна чета… Ясно вмиг: ни какие-нибудь попрыгунчики, а жители основательные. Когда, Никола, ты сам-то себе хозяюшку-снегурушку приведешь?

Николай отвечал в тоне таком же — балагурном:

— Привел бы, да пока не разыскал. Моя снегу-рушка, видать, где-то дальше Кыжа живет. Видать, где-то к нам в Кыж все еще собирается… Кроме того, слышишь, что говорит Платоныч? «Учись!» А он тебя по должности старше! Так что наказ твой бригадирский исполню чуть погодя.

Вот сюда, в несколько странноватый свой дом, в те летние, теплые, но и все еще полные неизбытого горя дни и приглашал Русаков маленького Пашку.

И Пашка, ничуть не подозревая, что поступает совсем как когда-то отец, тоже сразу проходил к птицам. Но сначала не к Ромке с Римкой, а к чижику Юльке.

Наученный Русаковым, он у самой клетки шаги свои сдерживал, руками зря не махал, тихо вставал на табурет:

— Юлька! Что мы нынче утром пили?

Крошечный, желтовато-зеленый, во взъерошенной шапчонке Юлька подымал курносый клюв, хвастливо показывал перовую, черную на горле салфеточку, распев заводил обыкновенным: «Тюли-тюли!», но и тут же отчеканивал такую трель, что в ней ясно слышалось:

— Пили кофе, пили ча-ай!

Пашка восхищенно оборачивался к Русакову:

— Отвечает! Честное слово, отвечает ну прямо по-человечьи!

— А я о чем твержу? — гудел довольнешенький Русаков. — Если быть повнимательней, в голосе каждой пичуги услышишь еще и не такое… Вот послушай Ромку с Римкой.

Ромку с Римкой понять было труднее, но тоже можно. Эта серьезная парочка предпочитала беседовать только друг с другом.

Солидный, толстогрудый, похожий на уменьшенного Платоныча снегирь, не торопясь, оглядывал с жердочки всю клетку. Склоня голову набок, он останавливал блестящий глазок на неспешно роющейся в кормушке скромненькой сне-гирихе, и, как бы желая еще надежнее удостовериться, что снегириха никуда не исчезла, поскрипывал:

— Рим! Рим! Ты тут?

— Тут я, Ром, тут… — откликалась снегириха спокойно.

Но вот в их-то сдержанных голосах всегда слышалась еще и какая-то грусть. Слышалась она Пашке, слышалась, конечно, Русакову. Потому что он даже сказал:

— Знаю отлично: снегири у себя в лесу не слишком бойки, а все ж думаю — сейчас-то они печалятся о воле.

— Так давай им эту волю дадим!

— Пусть лето как следует разгорится… Вызреет каждая лесная былинка колосом, каждый лесной кустик ягодой — тут мы клетки и распахнем.

— Всех отпустим? Поползня, чечевицу, снегирей, Юльку? — вдруг не слишком уже ратует за птичью свободу Пашка и даже вздыхает: — Без Юльки сделается как-то не так… Да и вообще плохо, когда кто-то улетает навсегда.

Этот невольный вздох Русаков улавливает моментально. Улавливает, настораживается. Да Пашка и сам тут вслух объясняет свои мысли.

— Ты знаешь, — говорит он Русакову, — вот мы с тобой починили от крылец до самых путей нашу лесенку, а я все равно туда, в самый-то низ, по утрам больше не бегаю…

— Верно! — удивляется и тут же соглашается Русаков. — Верно… Я по утрам на лесенку с автодрезины тоже гляжу, а тебя там что-то все нет и нет… Но я ведь думал: ты просто теперь просыпаться спозаранку разучился; а ты, выходит, специально. Отчего это?

— Да оттого, Коля, — отвечает Русакову тихо Пашка, — да оттого, что как раз автодрезину там увидеть и боюсь. Боюсь ее увидеть без папы с мамой.

— А меня? — тише Пашки говорит тогда Русаков. — Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть боишься? Ведь мы тебе, Паша, и теперь неизменные друзья.

— Все равно пока что не могу. Я, Коля, примчусь к тебе на работу в утро какое-нибудь следующее… А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.

— Что ж! — оживляется Русаков. — И это тоже — дело. Только у меня, Паша, ключика совсем нет.

— Почему это нет?

— А вот нет и нет! Вместо ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой — хитрая зад-вижечка, по-за ней — крючок. Открыть может любой хороший, свой человек. Пойдем, покажу!

И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:

— Дырочка… Задвижечка… По-за ней крючок… Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!

Пашка веселеет, напряжение трудного разговора снято.

Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:

— Юльку мы выпускать на волю не будем. Юлька — статья особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему еще чижо-вочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоем заживут разлюли-малина! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непременно. Да он и сейчас, как заправский артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?