Рандеву с йети

А потом ей стало просто все по фигу. Потому что все кончилось, и ни впереди, ни позади у нее не было ничего хорошего, а только тьма, тьма и тьма без просвета; и даже детские воспоминания стали казаться смешными и жалкими, как засаленные открытки с мимозами и цифрой восемь над затхлой койкой полубезумной старухи. Потом начались какие-то непонятные ночи-дни, когда было совершенно не ясно, светло в данный момент на улице или темно, и к тому же данное обстоятельство не имело ровным счетом никакого значения. Появились вокруг полузнакомые стертые лица, бледные и с припухшими глазами, мужские и женские — и это тоже не имело значения, мужские они или женские, лишь бы только пореже выныривать с ними вместе наружу. И лишь бы только смутный, покачивающийся и подернутый мелкой рябью мир относительного забытья время от времени сменялся забытьём полным.

На что они все — и она в том числе — покупали бухло, она тоже не понимала, не помнила и не желала понимать. Помнила только, что бухло становилось все хуже и хуже. В первый же вечер, вернувшись из клиники, она пошла в ларек на углу, купила бутылку водки и прямо тут же, у ларька, стала пить ее прямо из горлышка. Водка была теплая, она обжигала горло, и от нее тошнило. Желудок не желал принимать ее в себя, но Ирина сознательно, собрав всю волю в кулак, заставила организм выполнять команду. К ноге, сука. Сказано пить, пей. И нехрен кобениться. Сколько она тогда успела в себя влить, прежде чем отключилась, она не запомнила. Запомнила только, что проснулась в чужой комнате рядом с каким-то храпящим мужиком, от которого шел смрадный запах перегара. И что у нее очень болел низ живота. Она тихо встала, нашла на полу свои вещи, оделась, вышла и захлопнула за собой дверь.

Потом начался полный туман. В общагу она возвращалась только изредка — забрать что-нибудь из вещей, потому что денег у нее не осталось. А потом и вовсе перестала возвращаться, потому что проблема денег отпала как-то сама собой. Всякий раз находился кто-то, кто готов был купить ей водки. Или даже коньяка. На худой конец — дешевого портвейна. Ирине было все равно, что пить, и она довольно скоро научилась удивительно быстро напиваться до бесчувственного состояния, когда ей было уже все равно, что с ней происходит дальше.

Потом какое-то время она жила на квартире у спившегося художника. Звали художника Павлик. Павлику было под пятьдесят. Покойный Павликов отец тоже был художник, причем известный. И у Павлика в квартире был чулан, в котором были папины картины. Когда кончались деньги, Павлик открывал чулан, вынимал наугад одно из полотен — часть была натянута на подрамники, часть была в рулонах — и уезжал с картиной в центр. А потом возвращался с деньгами, жратвой и выпивкой. Это было удобно и не требовало от Ирины лишних телодвижений. А ей совершенно не хотелось делать лишних телодвижений. И она их не делала.

Павлик пил потому, что понял, что ни как художник, ни как личность он не состоялся. Отца он искренне презирал — и как художника, и как личность. И твердо знал, чего в жизни и в живописи делать не следует. Но вот насчет того, что делать следует, уверенности у него не было никакой. Он честно пробовал. Он рассказывал Ирине о том, что он пытался делать в жизни. Она слушала и ничего не запоминала. Он показывал ей немногочисленные уцелевшие после тотальных актов самокритики полотна разных периодов и объяснял, почему тот или иной его творческий период окончился полным крахом и почему вот это конкретное полотно ничем не лучше отцовской мазни. Хотя идея была неплохая. В начале. Но потом и она тоже оказалась — полная жопа. И отец тоже был — жопа. Но за отцовские картины, в отличие от собственных Павликовых, любого периода, платили хорошие деньги. Деньги тоже были не критерий, но в итоге Павлик и себя презирал не меньше, чем отца, и любил об этом поговорить. Была у него такая специфическая стадия опьянения — садомазохистская. С одновременным бичеванием всего вокруг, с чем приходится сосуществовать, и самого себя, как самой главной неприятности, с которой приходится сосуществовать. Зато ни в трезвом виде, ни в пьяном он не задавал Ирине вопросов. Скорее всего, просто потому, что его по большому счету ничто, кроме запутанных коллизий истории становления и падения собственной творческой личности, и не интересовало. И он этого не скрывал. Но Ирину такое положение дел вполне устраивало. Он ее кормил, он ее поил и не задавал ей вопросов.