Рана

У меня так много вопросов, но нет ни одного ответа. А когда не знаешь ответа, не пытайся говорить за других. Или вопрос и рождает возможность говорения за тех, кто сказать уже не может? Так работает писательница Полина Барскова, когда пишет о блокадном Ленинграде и его обитателях. Так делает корейская писательница Хан Ган, она даже умудрилась говорить от лица умершего подростка. Но могу ли я говорить за собственную мать? Эта этическая дилемма мучает меня уже очень давно. Говорить за нее – значит получить полный контроль над ней. По сути, для меня мама стала исключительно моей только после смерти. Я получила полное право распоряжаться ее телом и даже здесь, в этом тексте, говорить за нее. Конструировать ее речь так, как мне самой вздумается.

После ее смерти я внутренне ликовала. Мама была моя. Я сама выбрала для нее все, я сожгла ее в крематории и два месяца жила с ее прахом в одной комнате. Ближе она была, как мне кажется, только в моем младенчестве. Мне казалось, что в серой урне теперь весь мой мир. И если мир представить себе как растянутое полотно, то в центре этого полотна стояла урна с маминым прахом. Она образовывала воронку, и все вещи мира скатывались по простыне туда, к четырехкилограммовой капсуле.

Мы вместе ждали ее смерти. Я хотела снять отдельное жилье, чтобы мне было не так тяжело. Мама несколько лет назад продала квартиру в Усть-Илимске и купила микроскопическую квартиру в малосемейном общежитии на окраине города Волжский. Там она жила с Андреем. У них было два телевизора, в кухне и комнате. Оба телевизора орали и перебивали друг друга. По одному мама смотрела сериалы про ментов, по второму Андрей круглыми сутками смотрел телеканал «Россия-24». Я не стала снимать отдельное жилье, потому что боялась признаться ей и себе, что мне очень больно смотреть на нее. Поэтому мы жили втроем в двадцатиметровой квартире. Андрей спал в кухне, упершись ногами в стиральную машину, а головой – в дверь шкафа. Его храп иногда перебивал кричащий телевизор, который работал даже ночью. Мы с мамой спали на одном диване валетом, потому что я боялась ее дыхания.

Во мне проснулось что-то средневековое, и я всем телом ждала проникновения болезненных миазмов в собственный организм. Но я не могла лечь на полу, это было бы знаком того, что я брезгую или боюсь умирающей матери.

Я по-настоящему боялась, но пять ночей спала рядом с ней на полутораспальном диване. Мама не спала, лежа в полубреду, который она тщательно скрывала за тяжелым выражением лица. На самом деле она уже практически не могла говорить. По ночам ее донимал кашель, переходивший в рвоту. После того как ее рвало, я подхватывала таз, стоявший рядом с диваном, и несла его в ванную, чтобы тщательно вымыть. Мама в него и писала, и блевала, и сплевывала, иногда выливала в него недопитую воду. Я каждый раз меняла таз, чтобы в квартире не пахло. С детства я была уверена в том, что там, где есть горе и мучения, стоит тяжелый запах. Когда я вошла в мамину квартиру, я почувствовала, что в ней нет никакого специфического запаха. Обычная квартира, не очень опрятная, потому что последний месяц в ней хозяйничал Андрей, он плохо умел протирать пыль и мыть полы. Само мамино присутствие делало эту квартиру обычной маленькой квартирой. Через несколько месяцев после ее смерти я приехала за документами, и квартира пахла мужчиной. В ней как будто бы изменился свет, как будто бы все сменило химический состав, и квартира с той же мебелью и посудой превратилась в страшную нору вдовца.

Я приехала и привезла цветы. Это были пышные белые хризантемы, мама любила хризантемы. И в квартире пахло цветами, но не умиранием и горем. Только сейчас я думаю о том, что запах цветов таит в себе не только аромат благоухания, но и знак умирания.

…

Мы спали валетом, а она умирала.

Я знала, что она умирает, и Андрей знал, что она умирает, и мама знала, что она умирает.

Все понимали, что она умирает.

Единственный запах, который я помню очень ярко, – это запах маминой мочи в день моего отъезда. Мама уже не могла вставать, она писала, свесившись с дивана, а потом звала меня, я забирала таз и промывала его с чистящим средством. Ее моча пахла так, как будто это была моча, простоявшая несколько суток на солнце. Но она только что пописала, и это значило, что все внутри нее уже не работает, уже очень старое и ядовитое, оно убивает ее изнутри. Эта моча была как яд. Меня сильно замутило, и я постаралась как можно скорее выплеснуть мочу в унитаз и залить красный исцарапанный таз «Доместосом».

…

Мы спали валетом, а она умирала.