Райское яблоко

Смотрите, как это случилось с Алешей. На каждое свидание Катя приносила ему яблоко. Он ел его и улыбался глазами, совсем как отец. Зима была в самом разгаре, снег сыпал и сыпал. И было морозно, но холодно не было. Морозно, свежо, хорошо, вот и все. После уроков он даже не заходил домой, хотя учился в Хлыновском тупике и до дому была ровно одна минута ходьбы, но дома могли задержать разговором, обедом, скандалом – да мало ли чем, – а сразу же ехал к ней на Якиманку и ждал ее там во дворе. Она выходила, вернее сказать, выбегала, и цвет ее глаз поражал все сильнее. Алеша не мог к ним привыкнуть. Нельзя было поцеловать ее сразу – морозный сияющий воздух был полон чужими зрачками, как сад мошкарой. Он брал ее сумку. Они уходили. И рай уносили с собой. И все занесенные снегом – то в блеске веселого солнца, а то в синеве уютных и ранних, стыдящихся сумерек – знакомые каждому скверы, дворы тогда становились их садом Эдемским, и птицы московские криком своим, и гвалтом голодным, и быстрым полетом, сверкая на фоне сплошной белизны, их не беспокоили, точно как те, счастливые, сытые птицы в Эдеме отнюдь не тревожили Еву с Адамом.

Им было не просто хорошо вместе, им было так хорошо, что все время хотелось выплеснуть наружу избыток своего счастья, и потому они вели себя подобно детям или молодым животным, выпущенным на волю из душных житейских загонов и клеток. Они, например, смахивали снег с детских качелей, и эти качели со скрипом и скрежетом взмывали наверх и опять опускались, постанывая и кряхтя в удивленьи, они залезали по пояс в сугробы, пытаясь достать голубую сосульку, причудливо свесившуюся с карниза, они разбегались, заметив дорожку из синего плотного льда на асфальте, и, крепко обнявшись, катились по ней. Бывало, что падали. И хохотали. И были подъезды с их мокрым теплом и стенами цвета болотной лягушки, где рай становился немыслимо ярок, терял ледяную свою белизну и переливался, как переливались какие-нибудь водопады в Эдеме, играя то бликами, то золотыми и синими вспышками мощного света.

Они целовали друг друга.

И так проходили часы, протекали холодные, сонные зимние месяцы, и все остальные уставшие люди в уставшей от снега и мрака Москве не знали и знать не могли, что в столице, где вечно случались события, драки, и свадьбы, и выборы в Думу, спектакли, разводы, обманы, рожденья, где грубо гудели машины, мяукали кошки, курлыкали голуби, спали в колясках невинные дети, а в винных ларьках вовсю торговали какою-то дрянью, и нежно-капризных цветов навезли такое количество, что даже ночью любой мог купить себе алые розы, – никто, повторяю, не подозревал о существовании этого рая.

Глава девятнадцатая Проводы

Теперь Алеша не просто засыпал, он проваливался в блаженное воспоминание о прожитом дне, которое постепенно истончалось, как истончается печной дым или розоватое облако, и в конце концов, несмотря на усилия не расставаться с этим воспоминанием, его размывало под веками.

Посреди ночи ему показалось, что кто-то лезет в форточку, но это не испугало, а скорее насмешило, потому что ночь была морозная, они спали с закрытыми форточками – кому же могла прийти в голову эта дурацкая мысль? Потом над ним вспыхнуло слово «нет-нет» и тоже его рассмешило – «нет-нет» бормотала и Катя, когда он, уже задыхаясь, ослепнув, пытался погладить ей грудь через платье.

– Алеша! Алеша-а-а! Да где же ты, Господи!

Мать кричала из большой комнаты, но голос ее как-то странно дробился, как будто он был из стекла.

– Алеша-а-а! Скорей! Папе плохо!

Он вскочил и побежал. Отец сидел в кресле в одних трусах, на плечо было накинуто одеяло, которое сползало, и мать поправляла его. Форточка была открыта настежь, в комнату врывался морозный воздух с желтоватой примесью уличного фонаря. Лицо у отца было белым, большим и дрожащим, с черными набухшими подглазьями, похожими на комья свежей земли. Он увидел Алешу и сделал какое-то слабое и робкое, как показалось Алеше, движение пальцами левой руки, как будто его отсылая обратно.

– Не двигайся, слышишь! – тем же стеклянным, не своим голосом прокричала мать. – Тебе нельзя двигаться, слышишь, Володя! Они уже едут!

Алеша не понял, кто это «они»?

– «Скорая», «Скорая» едет! – прошептала за его спиной бабушка. – Минут уже двадцать, как вызвали!

Отец начал задыхаться и с хрипом ловить воздух широко раскрытым ртом. Лицо превратилось из белого в голубоватое, и вдруг проступили на этом лице какие-то темные пятна.

– Дыши! – умоляла жена. – Ну, дыши! Возьми валидол! Почему ты не хочешь? Тебе же всегда помогает, всегда!

– Попить… – низко выдавил он. – Во-о-оды…

Бабушка легко, как балерина, выпорхнула на кухню и тут же вернулась с водой. Мать начала поить его, но он все ловил ускользающий воздух, хрипел и метался. Вода проливалась.

Минут через пять в дверь резко позвонили, и вошла бригада в пальто поверх белых халатов и в шапках. Доктор, не снимая верхней одежды, решительно подошел к отцу, пощупал пульс, заглянул в зрачки и тут же кивнул санитарам: «Носилки!»