Рай земной

Часть пикетных уходит: погреться дома, потупить в телевизор. Натали быстро отпивает из фляжки. Протягивает Геворкяну. «При исполнении», — шутит Геворкян. И Плюша эта тоже носом мотает. А где ее сталкер? Слинял ее сталкер.

Ой, ну как хотите, хоспода товарышчи… «Видит бог, не пьем, а лечимся!» Ух! Хорошо, паны-коханы!

Подходит отец Гржегор, прощается с Геворкяном.

— Я им сказал, чтобы все было тихо и легально, — поглядывает на «Речку».

— Не волнуйтесь, — неуверенно говорит Геворкян.

— Столько кругом ненависти…

— Это не ненависть, — вставляет захмелевшая Натали, — это мы так живем!

Ей хочется обнять ксендза, но вовремя загорается лампочка, что монах. Поэтому в объятья к Натали попадает Геворкян.

— Ну зачем… — сопит Геворкян, пока она его жиры мнет.

— В благодарность… за Фадюшу. — Натали выпускает Геворкяна и обнимает следующую на очереди Плюшу. Вот уж кого приятно: будто булочку обнимаешь. И носик у нее милый такой, дай еще обниму.

— Приходи ко мне еще в гости, — обдает Натали ее своим шепотом. — Киношку посмотрим, про высокое… Только этого своего не бери: от него рыбой несет.

Плюша хочет что-то сказать, но ничего не говорит.

И не надо, кыса моя, и не говори. И так все с ними, мужиканами, понятно.

Остаются две группы: из «Речки» и церковники. Стоят, перебрасываются репликами — молодежь в основном.

— Мы сюда не ссориться пришли, — умиряет своих отец Григорий и протирает очки.

Остальные, из тех, кто посередке, к одной группе приобщатся или к другой. И там, и там — портреты иеромонаха Фомы.

— Фо-ма! Фо-ма!

— То-маш! То-маш!

Солнце лезет за тучу, гаснут лужи, окна и толстые линзы очков дьяконских.

Не осталось почти никого посередке.

Плюша топчется, не знает, к кому присоединиться.

— Уводите своих, — хрипло просит Геворкян дьякона.

— А вы что своих не уводите?

— Да тут из Речи уже и не осталось, какие-то типы посторонние…

— У нас тоже половина непонятно кто. Спрашиваю: вы кто? Молчат. Или говорят: патриоты…

— Вот только патриотов нам тут и не хватало, — Геворкян закашливается. Оборачивается к Плюше. — А вы что тут? Идите домой, говорю!

Плюша стоит и дышит в заиндевевшие ладони. Оцепенение какое-то нашло на нее, и воздух темнеет.

Уже не кричат.

Две толпы молча смотрят друг на друга. Лицо Геворкяна становится серым, уставшим.

И вдруг… Все задирают головы.

— Полюшко-поле!.. — орет кто-то сверху.

По узкому забору шагает Натали.

«Полюшко, широко поле! Едут по полюшку геро-о-ои…»

С одной стороны под ней толпа, с другой — поле пустое. Остановится Натали, махнет из фляжки, дальше идет: «Девушки плачут! Девушкам сегодня грустно!..»

— Милый надолго уе-е-ехал, — подхватывает кто-то снизу, — эх да милый в армию уе-е-ехал…

И давай Натали фоткать. «Сковырнется сейчас», — волнуются. И подпевают, со словами и просто мыча.

— Девушки, гляньте! — дирижирует сверху Натали. — Гляньте на дорогу нашу… Ну, блин, веселее, все вместе! И-и-и…

— …Вьется дальняя доро-о-ога, — несется в похолодевшем воздухе. — Эх, да развеселая доро-о-о…

Взлетают с поля птицы.

Взмахнув руками, Натали валится за забор:

— Ё!

Народ облепляет забор, подсобляя друг другу: плечи подставляют, за ноги лазунов придерживают.

И видят те, кто первыми забрались, широкое поле. А под забором кучу песка. И Натали, из этой кучи на четвереньках выползающую.

— Танцуем, — говорит, от песка отплевываясь.

Тут снег начинает сыпать, народ, навеселившись, расходится.

А Натали пришлось нарядить в гипс: руку повредила. Плюша к ней приезжала: навещала, чай с брусникой пила. Ягода язык мягко щекотала.

— Наступила темнота, не ходи за ворота, — гудит над полем ветер.

«Жили-были два мальчика. Один был из богатой семьи, умытый, причесанный, жил в высоком каменном доме; при мальчике имелась няня, баловавшая его и водившая на прогулки в сад. К удовольствию богатого мальчика всегда имелись разнообразные игрушки, орешки из марципана, монпансье и шоколадные бомбы. Вдобавок мальчику выдавались карманные деньги, которые он тратил на разные фантазии, а иногда просто кидал в реку, вместо камушков. И радовался тому, как они звонко плюхаются.

А второй мальчик был из семьи, обитавшей в подвале и питавшейся одним хлебом и червивым картофелем. Рос мальчик чахлым, сильно и тяжело кашлял, но денег на лечение не было, и его сажали просить милостыню. И часто мимо него, задрав конопатый нос, проходил тот самый богатый мальчик, но не давал бедняге и копеечки, а смеялся над ним и дразнил обманщиком. Богатый мальчик где-то слышал, что все нищие — притворщики и лгуны, и эта мысль ему очень нравилась.

Тем временем к городу, где они оба жили, подкралась какая-то эпидемия; стали люди умирать, и их стали хоронить, больших и маленьких, бедных и богатых, кудрявых и совершенно лысых, в общем, всех.

Заболел богатый мальчик, похудел, пожелтел и умер. Устроили ему похороны по первому разряду, с лаковым катафалком и лошадками с черными шорами на глазах. Но богатому мальчику было это уже все равно; он лежал, как оловянный солдатик, ничего не видел и не ощущал. И богатство, венки и лошадки были ему уже не нужны, да и вообще непонятно, кому все это было нужно.