Рай земной

Заскучав, Натали подрулила к мужикам, спросила огонька, стрелка одного сигареткой снабдила. Мужики продолжали обмен впечатлениями, она тоже пару мыслей вставила, и стоять как-то теплее стало. А церковные уже икону достали.

Журналистов, однако, все нет.

Кто-то с Натали сзади здоровается: здрасьте…

Натали недовольно оборачивается на шарик в дутой куртке. Конечно, узнала: как ее, Плюша. Что теперь, обниматься с ней? Но губы у Натали почему-то сами собой улыбаются.

— Чего тебя не видать? — спрашивает Натали.

Шарик мерзнет, нижняя губа подрагивает, и глаза мелко моргают. Бе-ме… Выставку готовим… Я сейчас вас познакомлю… Отходит, возвращается с каким-то серым мужиком.

Есть такие мужики, от них как будто тухлой рыбой несет. Евграф… Ладненько, познакомились.

Во внутреннем кармане Натали нежно булькает фляжка, но еще рано. Мужики за спиной закончили с футболом, перешли на рыбалку. Лужи подтаяли. «Платочки» тянут что-то свое и поднимают портрет повыше.

В ответ люди из «Речки» тоже поднимают портрет и поют по-польски.

По подтаявшей грязи прогуливаются отец Гржегор и церковный дедок.

— Он был православный священник — раз. — Дедок загибает короткие пальцы. — Православный мученик — два… А кто он был по нации, это дело двадцатое…

— Нет, не двадцатое, — мотает головою ксендз. — Он уродился от польского отца и польской матери. Он любил польскую культуру. И до конца жизни не забывал свой язык. И был расстрелян вместе с другими как поляк.

И дальше прогуливаются, щурясь от солнца.

Причапали, наконец, с телевидения… Даже церковные стали поправлять платочки и беретки.

— Сколько тебе повторять… — режет своим шепотом где-то рядом Евграф.

Плюша втягивает голову в куртку — как черепашка. И отползает в сторонку.

— Тут православная земля, — снова возникает рядом голос дедка, — а вы открываете здесь свои эти представительства, начинаете миссионерство, как будто мы языческая страна… Мы же в вашу Италию не лезем! Или Польшу…

— Пожалуйста, лезьте. — Ксендз приглаживает седоватый ежик. — Пожалуйста, отец Григорий. У нас свободная страна, можете открывать у нас любую миссию. Люди сами решат, в какую церковь им ходить. И здесь люди сами тоже решат. Потому что у человека есть такая маленькая штучка — свобода воли.

— Свобода воли? — хмуро переспрашивает дьякон.

— Да.

Вздохнув, отец Григорий отходит к своей поющей группке. Останавливается:

— У Адама тоже была свободная воля!.. А змей — что? Приполз и искусил!

Подъезжают еще люди — в основном с церкви. Молодежь. И ребята из «Речки», из театральной студии, куда Фаддей ходил. Обе группы стоят друг против друга мирно, но с напряжением.

— …Они собрались, — начинает телевизионщица, — чтоб выразить протест против решения городских властей построить здесь Инновационный центр…

— Мы не против строительства центра и высоких технологий, — появляется приехавший с телевизионщиками Геворкян. — Но строительству, понимаете, должны предшествовать раскопки…

— А что говорят в мэрии?

— Что место не входит в число исторических… Абсурд!

Хочет сказать еще что-то, но камера уже уходит, и он идет здороваться и жать руки. Подходит к Натали, спрашивает о Фадюше. «Учится», — отвечает Натали. За спиной Геворкяна хлопает своими глазищами Плюша.

Геворкян поглядывает на церковных и на своих, из «Речи Посполитой».

— Раскол, — оборачивается к Плюше. — То, чего и боялся. Пойду поговорю с дьяконом. Отец Григорий!

— Больше всего, — работает сбоку телевизионщица, — решением возмущены верующие. Здесь, на этом поле, как они считают, был расстрелян почитаемый священник, иеромонах Фома…

— Он был поляком, — подают голос из «Речки» и вертят портретом. — Активистом польского землячества…

— Руки прочь от мертвых! Руки прочь от мертвых! — скандирует кто-то.

Натали щурится на вертолет над полем. Красиво, собака, летит. «Ка-26», винты противоположного вращения. Нравятся Натали вертолеты.

Прострекотал и улетел.

— Мы надеемся, — дьякон глядит, моргая, в камеру, — что с помощью властей и их понимания сможем обрести здесь эти мощи… А то, что некоторые говорят, что пострадал тут как поляк, это нельзя принять. Если мы начнем своих святых по национальному признаку делить, это такое начнется… Есть только две национальности: верующий и безбожник!

— Это вырежут, — хмыкает рядом Геворкян. — Насчет властей, может, оставят.

Говорит тихо, как знающий.

— Но ведь иеромонах Фома еще не признан святым? — продолжает телевизионщица.

— Над этим сейчас работаем, собираем материалы… Вот только разрешение на раскопки нам дайте, а то тут уже черные археологи повадились копать, скоро уже не найдешь ничего…

— Это, может, не вырежут, — задумчиво говорит Геворкян и глядит наверх.

Снова пролетает вертолет над полюшком-полем.

— То-маш! То-маш! — орет молодежь из «Речки».

— Фо-ма! Фо-ма! — откликаются из группы напротив. Группа эта как-то расширилась, видно, подъехали с других приходов.

Побуксовав в грязи, телевидение уезжает.