Рай в шалаше

...Когда покинутый младенец надрывался от крика, бросались разыскивать Ануш, искали ее долго, пока не догадывались заглянуть со скалы вниз, к палатке, а Ануш чаще всего бывала там, то есть сидела у костра и готовила еду над очагом для своей немалой семьи. Ануш кричали сверху, со скалы, призывая немедленно прибыть, она знаками показывала на горящий костер и ребятишек, пляшущих вокруг него, давая понять, что немедленно прибыть не может, тогда кто-нибудь из зрительниц вызывался спуститься вниз, и где-то на середине крутой лестницы, ведущей от озера к дому, они сталкивались — добровольная помощница и Ануш с младенцем... Еще несколько десятков истертых ступеней, и толпа расступалась, Ануш, не глядя, протягивала своего сына в лес готовных рук, брала обездоленное дитя и, спокойно обнажив грудь, не обтерев, не приготовив (что было бы с Денисовым, доведись ему это увидеть!), давала ее младенцу. И все! Все вокруг смолкало, зрители, растроганно качая головами, начинали расходиться, директриса вела Ануш в свой кабинет, куда и укладывался после кормления довольный младенец. В доме снова налаживалась прерванная чрезвычайными обстоятельствами рабочая обстановка...

...Так жила Таня, проводя все-таки большую часть времени в одиночестве, гуляя по горе, купаясь в озере, на самом же деле каждый день стремительно расширяя круг знакомств и тем самым круг ежедневных разговоров, встреч и неизбежных обязательств улыбок, приветствий, любезностей, которые непременно возникают при тесном совместном житье.

На Севане у Тани впервые появилось какое-то новое чувство счастья: по ощущению отдельности собственного существования. Нежданное чувство! Таня оказалась предоставленной самой себе, словно не она, торопясь, выводила закорючку в загсе, магически повернувшую ее жизнь, и не рожала мальчика с длинными белыми волосами, ставшими со временем каштановыми, и не болела мучительно грудницей. Впервые от них оторвавшись, она скучала по мужу и сыну, но все так легко уживалось в душе в те годы!

А на день седьмой, к неприязненному удивлению патриархального дома, одобрительно слушавшего ее ежедневные разговоры с мужем (телефонная связь с Москвой была ужасающая, приходилось кричать изо всех сил), нагрянул Цветков. Он поставил на пол потрепанный портфель: «Не пугайтесь, это всего лишь я». Разве можно было поверить объяснению: «Доклад в Академии, лекция в университете» — какие доклады и лекции в раскаленном июле! Таня так растерялась, что тут же от него сбежала: «Константин Дмитриевич, посидите, я попытаюсь угостить вас форелью...»