Рай

В воздухе уже пахло дальней дорогой — густым ароматом иных мест — и звенели громкие распоряжения. По мере того как день отбытия приближался, хаос нехотя сдавал свои позиции. Спокойная, чуть насмешливая улыбка дяди Азиза, его суровое бесстрастное лицо как бы приказывали всем вести себя достойно. В конце концов караван отбывал в ореоле благого спокойствия, его возглавлял трубач, выдувавший из рога журчащую мелодию, барабанщик одобрительно выбивал ритм. Прохожие останавливались, смотрели на караван, улыбались, махали немного печально. Никто из них и не подумал бы отрицать, что походы вглубь страны — предназначение их жизни, и все знали слова, способные объяснить необходимость таких походов.

Юсуф уже много таких караванов проводил, полюбил напористую суету приготовлений. И он, и Халил помогали носильщикам и сторожам, таскали большие и малые грузы, охраняли, пересчитывали. Сам дядя Азиз редко принимал участие в хлопотах. Обо всех мелочах заботился мньяпара, Мохаммед Абдалла. Дьявол! Всякий раз, собираясь в дальний поход, дядя Азиз посылал куда-то внутрь материка за мньяпарой. Тот всегда являлся, ибо дядя Азиз был купец с большими средствами, он мог снарядить экспедицию самостоятельно, не обращаясь за кредитом к индийским мукки. Работать на такого человека считалось честью. А уж носильщиков и охранников Мохаммед Абдалла нанимал сам, обговаривал их долю в прибыли. Он же и следил за их поведением. По большей части это были жители побережья, они сходились издалека — из Килифи, Линди и Мримы. Мньяпара умел внушить им всем страх. Его оскал, порыкивание, безжалостный огонь глаз сулили боль и ничего, кроме боли, всякому, кто его разозлит. Самые простые, заурядные телодвижения он исполнял, помня о своей власти и упиваясь ею. Это был высокий, сильный с виду мужчина, он расхаживал, расправив плечи, готовый ответить на любой вызов. У него были высокие скулы, под кожей ходили жилки, словно от каких-то непростых, едва сдерживаемых порывов. При нем всегда имелась тонкая бамбуковая трость. Он бурно жестикулировал ею, со свистом разрезая воздух, когда злился, обрушивал удар на ленивую задницу, когда кипел от гнева. Было известно, что он бессердечный содомит, в рассеянности он нередко поглаживал свои чресла прилюдно. Говорили (чаще всего те, кому он отказал в работе), что он подбирает носильщиков, согласных в дороге не раз опускаться на четвереньки и ублажать его.

Порой он поглядывал на Юсуфа с пугающей улыбкой, покачивал головой, наслаждаясь. Машалла! — говорил он. Божье чудо! Взгляд его в такие моменты смягчался предчувствием удовольствия, рот приоткрывался в не свойственной этому человеку усмешке, выставляя напоказ испачканные жевательным табаком зубы. Когда ему припадала такая охота, он испускал тяжелые вздохи похоти и с улыбкой бормотал строки песни о природе красоты. Это он сообщил Юсуфу, что его берут с собой, и простые указания, которые он дал при этом, тоже звучали угрозой.

Юсуф вовсе не обрадовался внезапному вмешательству в спокойную жизнь раба, к которой привык за годы. Несмотря ни на что, он не чувствовал себя несчастным в магазине дяди Азиза. Он уже вполне осознал свою роль здесь — рехани, отданный в залог, в обеспечение долгов своего отца. Нетрудно было сообразить, что отец из года в год накапливал долг и этот долг превысил даже ту сумму, которую можно было бы выручить, продав гостиницу. Или же ему не повезло, или он глупо распорядился не своими деньгами. Халил говорил ему, что у сеида это в обычае, чтобы, когда ему что-то понадобится, всегда нашлись люди, кому это можно поручить. Если сеиду позарез требовались деньги, он приносил в жертву кое-кого из должников и собирал нужные средства.