Рафферти

Если это не удавалось, Рафферти боролся, а боролся он все время: то с хозяевами, то с фракциями внутри своей организации, с радикалами, с мечтателями, с коммунистами, с другими профсоюзами — с кем и с чем угодно. При всем том Рафферти никогда не забывал основной цели — стать крупным, если не самым крупным, и влиятельным деятелем профдвижения в стране. Это, если хотите, человек, целиком захваченный идеей сделать успешную карьеру на профсоюзной работе. Не удивительно, что Рафферти не останавливался перед некоторыми ну, скажем, странными поступками, например знакомством и даже дружбой с отдельными сомнительными личностями — его связи сейчас расследуются.

Хэзлит зашевелился и украдкой взглянул на часы; его интересовало все то, о чем рассказывал Хант, но он опасался опоздать на заседание комиссии.

— Да, — заметил он, — вот вы говорите, что многие поступки Рафферти кажутся странными. Объясните мне одно обстоятельство. По вашим словам, Рафферти был вынужден так поступать как профсоюзный лидер, защищающий интересы рабочих, — ему волей-неволей приходилось поддерживать тесные связи с некоторыми лицами, идти на определенные сделки… ну, вы понимаете, о чем я говорю. Но возьмите себя. Вы всю жизнь работаете в профсоюзном движении, и эта жизнь — я вовсе не хочу вас обидеть — значительно длиннее жизни Рафферти. Вы секретарь-казначей исполнительного комитета всеамериканского профсоюза. И все же, судя по вашей биографии, вы никогда не совершали ничего подобного, не вступали в контакты с сомнительными лицами.

Хант взглянул на журналиста с чуть заметной усмешкой и кивнул.

— А знаете, — сказал он, — как раз сегодня утром я думал об одном разговоре с Сэмом Фарроу. Он сказал мне то же самое — правда, в несколько иной форме и совсем по иному поводу.

Между Рафферти и мной нет ничего общего. Рафферти действительно делает карьеру и сделает ее, если, конечно, благополучно выкарабкается из последнего переплета. Совершенно верно, я функционер профсоюза, но суть вопроса состоит в том, что я не имею в нем почти никакого влияния. Я занимаю в профсоюзе примерно такое же положение, как наш бухгалтер или юрисконсульт, поскольку выполняю, по существу, чисто техническую, канцелярскую работу. Никто не жаждет занять мое место, да оно и понятно: получаю я всего пятнадцать тысяч долларов в год, работы уйма, а известности и влияния моя должность не дает. К формированию политики я отношения не имею, к участию в делах «внутренней организации», осуществляющей подлинную власть, не допущен. Пожалуй, вы могли бы назвать меня своего рода высокооплачиваемым клерком. Во всяком случае так, видимо, думает обо мне Сэм Фарроу.

В голосе Ханта прозвучала обида, и Хэзлит быстро взглянул на него.

— Многие считают Фарроу человеком жадным на деньги, — заметил он. — Говорят, его состояние уже сейчас оценивается миллиона в два. Вы не думаете, что…

— Я не намерен разговаривать о Сэме Фарроу, — резко ответил Хант и тут же улыбнулся, чтобы смягчить резкость; было совершенно ясно, что он ни при каких обстоятельствах не станет обсуждать поведение своего шефа.

— Я только хотел спросить, — продолжал Хэзлит, — не думаете ли вы, что в этом отношении есть что-то общее между Рафферти и Фарроу. Короче говоря…

— Могу сказать одно, — перебил Хант. — Рафферти начал свою жизнь бедняком — он вышел из бедной семьи и никогда ничего не имел. Сомневаюсь, получал ли он в начале своей карьеры в профсоюзе больше семидесяти пяти долларов в неделю. В процессе последних расследований никто не обвинял его в вымогательстве или в воровстве. Только сегодня утром он сообщил, что по-прежнему живет в том же самом скромном доме и что…

— Да, но его дети учатся в дорогих частных школах.

— Ну, это легко объяснить. По крайней мере в последние годы Рафферти почти все время находился на виду у публики, поскольку был объектом нападок и атак, и не только в печати, а в прямом смысле слова. В его дом дважды бросали бомбы, под капот его машины подложили взрывчатку. Не сомневаюсь, что его дети обучаются в частных школах по одной простой причине: он хочет оградить их от злословия и сплетен, которые они выслушивали бы от других детей, если бы учились в обычных школах. Не забывайте, фамилия Рафферти сейчас стала олицетворением всего дурного.

— А в частных школах дети избавлены от этого?

— Его дети — девочка лет пятнадцати-шестнадцати и мальчики-близнецы, старше ее на год-два, — учатся в школах на Восточном побережье. Маловероятно, чтобы там их высмеивали и травили. На месте Рафферти я поступил бы точно так же.

Хэзлит кивнул.

— Понимаю. Но почему же, будучи, как утверждают, человеком со средствами, получая высокое жалованье и располагая крупными суммами на представительские расходы, Рафферти все же продолжает жить…