Радуга в небе

— Вот ты где, — жестко сказал он, тяжело отчеканивая слова.

— Присядь, — сказал Том Брэнгуэн. — В ногах правды нет.

Уилл Брэнгуэн сел. Он чувствовал странное напряжение в воздухе. Он был хмур, но глаза его были настороженно-внимательны, и взгляд их был светел и зорок, словно ему открылось что-то вдали; он был красив, и это злило Анну.

«Почему он так настроен против меня? — мысленно спрашивала она себя. — Почему я для него ничто?»

А Том Брэнгуэн, ласковый и голубоглазый Том, глядел на юношу враждебным взглядом.

— Ты надолго здесь? — поинтересовался молодой муж.

— Не очень, — ответила она.

— Выпей чаю, — сказал Том Брэнгуэн. — Тебе что, не терпится? Пришел и тут же уходить?

Они поболтали о пустяках. Через открытую дверь в комнату проникали низкие закатные лучи. На порог прыгнула серая курица, начала клевать, ее гребешок и подбородок светились в солнечных лучах и мотались туда-сюда, как боевой стяг над призрачно-серым тельцем.

Увидев это, Анна бросила ей крошки и почувствовала, как жарко взыграл в ней ребенок. Ей казалось, что вновь настает, приходя из дальней дали, что-то забытое, жаркое, кипучее.

— Где я родилась, мама? — спросила она.

— В Лондоне.

— А мой отец, — она выговорила это, словно спрашивая о ком-то чужом, с которым общности никогда не было и быть не может, — он был темноволосый?

— Темно-каштановый и темноглазый, очень яркая внешность. Но он стал лысеть, очень рано начал, — ответила мать, тоже словно говоря о каком-то дальнем воображаемом персонаже.

— Он был красивый?

— Да. Он был очень красивый. Небольшого роста. И, по-моему, очень неанглийского вида.

— Чем же неанглийского?

— Он был… — мать быстро и плавно пошевелила пальцами, — у него лицо было такое живое, изменчивое, выражения все время менялись. Вот уж неуравновешенный был человек, неспокойный, как бурный ручей…

И у юноши мгновенно мелькнуло: «Вот и Анна такая, как бурный ручей». И он тут же ощутил прилив любви к ней.

А Том Брэнгуэн испугался. Сердце его вечно наполнялось страхом, страхом перед неизвестностью, когда его женщины начинали рассказывать о мужчинах из прошлой жизни, рассказывать о них как о чужих, которых некогда повстречали и с которыми расстались.

В комнате воцарилась тишина, наступила отчужденность. Они вновь были разные люди с разными судьбами. Как могут они тянуть трепещущие руки друг к другу, предъявлять к чужаку свои права?

Молодые люди отправились домой, когда в весеннем сумеречном небе уже показался молодой остророгий серп. В вышине маячили купы деревьев, на холме высился туманный силуэт маленькой церкви Земля погружалась в сумеречную синеву.

Медленно, словно издалека, легким движением она положила руку на его локоть. И он почувствовал это прикосновение тоже словно издалека. Они продолжали путь, рука в руке, по противоположным своим орбитам, тянясь друг к другу сквозь сумрак. В сумеречной синеве пели дрозды.

— Кажется, у нас будет ребенок, Билл, — сказала она из своего далека.

Задрожав, он крепче сжал ее руку.

— Почему ты так думаешь? — спросил он, и сердце у него заколотилось. — Но ТОЧНО ТЫ не знаешь?

— Знаю, — сказала она.

Не говоря больше ни слова, они продолжали идти по своим противоположным орбитам, рука в руке, разные люди в пересечении пространства. Его пробирала дрожь, словно от порывов ветра, дующего из невидимой дали. Он испытывал страх, страх от понимания, что остался один. Потому что она казалась совершенной в своей полноте, отделенной от него завершенной отдельностью своего половинного существования. Но мысль о том, что она отрезана от него, была ему невыносима. Почему не может она вечно составлять с ним одно целое? Ведь это он подарил ей ребенка. Почему не может она быть с ним, быть с ним единым целым? Зачем ввергать его в эту отдельность, не быть с ним в единстве, близко-близко, не быть с ним единым целым? Они должны составлять одно!

Он крепко сжимал в руке ее пальцы. Она не знала, о чем он думает. Светлое сияние внутри нее было слишком прекрасно, оно слепило, это сияние зачатия. Она шла в сиянии славы, и пение дроздов, и шум железной дороги, доносившийся из долины, и дальний-дальний городской гул были ее хвалебным гимном.

А он пребывал в молчаливом борении. Казалось, перед ним непрошибаемая стена тьмы, не дающая двигаться, душившая его, сводящая с ума. Он жаждал, чтобы она пришла к нему, довершила его, придав ему цельность, возникла перед ним так, чтобы глаза его не упирались в голую тьму. Все было неважно, лишь бы только она пришла и довершила его существование. Потому что его обуревало ужасное сознание ограниченности положенных ему пределов. Как будто он выпал из тьмы незаконченный, недовоплощенный, и ему необходим был ее приход, для того чтобы освободиться и воплотиться до конца.

Сама-то она обрела цельность, и он испытывал стыд, сознавая эту свою потребность в ней, свое беспомощное желание. И эта потребность в ней, и стыдное осознание этой нужды тяготили его, давили, как безумие. И при этом он был тих, спокоен, нежен и полон благоговения к жизни, зародившейся в ее чреве, зародившейся благодаря ему.