Радуга в небе

Обращенные на него глаза сверкнули так, что он подумал, будто она хочет его убить. Она держала его в тисках, желая сломить. И в его душе вспыхнул гнев на нее. Он еще поборется за их совместную жизнь, на это-то он способен! Им овладело слепое тяжкое упрямство.

— Но мне плевать на деньги, — сказал он, — и совать свой палец в пирог я вовсе не намерен. Я слишком дорожу своим пальцем.

— Да что ты мне про свои пальцы рассказываешь! — в сердцах воскликнула она. — Ты со своими чистенькими пальчиками отправляешься в Индию, чтобы стать там важным человеком! Индия для тебя просто тщеславная фантазия!

— В каком это смысле «тщеславная фантазия»? — вскричал он, побледнев от гнева и страха.

— Ты считаешь индусов глупее нашего, примитивнее, вот тебя и греет план тереться возле них, чтобы главенствовать над ними, — сказала она. — И ты чувствуешь себя таким добродетельным: как же, ведь ты будешь править ими для их же блага. Да кто ты такой, чтобы чувствовать себя таким добродетельным? И что доброго в твоем правлении, скажи на милость? Оно мерзко, если хочешь знать! Во имя чего ты будешь там главенствовать, править? Чтобы сделать тамошнюю жизнь такой же мертвой и злобной, как здешняя!

— Меньше всего я чувствую себя добродетельным, — возразил он.

— А что ты тогда чувствуешь? Впрочем, разве это так важно, что ты чувствуешь или не чувствуешь!

— Ты-то сама что чувствуешь? — возмутился он. — Разве не считаешь себя в глубине души верхом добродетели?

— Да, считаю! Считаю, потому что спорю с тобой и противлюсь старому мертвому хламу, который ты хочешь мне всучить! — выкрикнула она.

Последние ее слова, сказанные так убежденно, его совершенно обезоружили. У него словно ноги подкосились, он превратился в ничто. Он чувствовал жуткую тошноту и слабость, будто и вправду обезножел и не в состоянии сделать и шага, став калекой, обрубком человека, зависимым, ничтожным. Его охватило кошмарное чувство беспомощности; чувство, что он лишь знак, изображение, не имеющее реальности, бесило, выводило из себя.

Теперь, даже когда он был с ней, на него вдруг накатывала, одолевая, некая мертвенность, и он был лишь телом, из которого выкачали живую жизнь. В таком состоянии он ничего не видел, не слышал, не ощущал, а жизнь в нем продолжалась лишь механически, по инерции.

Он ненавидел ее всеми силами, которые в этом состоянии еще у него оставались. И измысливал хитроумные пути, как заставить ее уважать его. Ибо она его не уважала. Он оставлял ее и не писал. Он любезничал с другими женщинами, любезничал с Гудрун.

Последнее вызывало ее особенную ярость. Физически она была все еще привязана к нему и яростно ревновала. Страстный огонь гнева, вспыхнув, заставил ее однажды бросить ему упрек, что, не умея удовлетворить одну женщину, он увивается за многими.

— Разве ж я тебя не удовлетворяю? — начал допытываться он, и лицо его опять залила бледность.

— Да, не удовлетворяешь! — ответила она. — И никогда не удовлетворял, не считая первой недели в Лондоне. А сейчас — никогда. И в постели с тобой…

Она передернула плечами и резко отвернулась с выражением холодного безучастия и пустоты. Ему хотелось ее убить.

Доведя его до полного бешенства и увидев его глаза — потемневшие в припадке бешеного страдания, она тоже ощутила страдание — огромное, неодолимое. И ее охватила любовь к нему. Ведь она желала его любить, о, как она сильно желала! Сильнее жизни и смерти было в ней стремление смочь его любить.

И в такие минуты, когда его одолевало бешенство оттого, что она хочет его убить, уничтожить, уничтожить его спокойное довольство собой, когда повседневное его «я» рушилось, оставляя в нем лишь голую первобытную мужскую суть, мучимую сумасшедшим страданием, стремление любить превращалось у нее в любовь. Она опять брала его в плен, и вместе они оказывались в едином порыве сокрушительной страсти, в котором он давал ей удовлетворение и сознавал это.

И все это таило в себе зародыш смерти. После каждой их близости ее мучительная тяга к нему или же к тому, чего он не мог ей дать, крепла, а любовь ее к нему становилась все безнадежнее. И после каждой их близости его бешеная, безумная зависимость от нее все углублялась, а его надежда стать стойким и сильным, навеки пленив ее своей силой, в нем слабла. Он чувствовал, что становится лишь ее дополнением.

Подоспела праздничная неделя после Духова дня — как раз перед самыми ее экзаменами. У Урсулы было несколько свободных дней. Дороти получила наследство и имела теперь домик в Суссексе. Она пригласила их погостить.

Они очутились в ее аккуратном маленьком коттедже у подножья Холмов. Здесь им была предоставлена полная свобода. Урсула все хотела забраться повыше. Извилистая белая дорога, кружа, вела вверх, на округлую вершину. Урсула поставила ее своей целью.