Радуга в небе

И она возбудила в нем страсть, глубокую, неистовую, он почувствовал это прежде, чем руки его коснулись ее. Маленькая девчушка из Ноттингема подвела его к этому состоянию. Одним резким движением они отбросили мораль, и оба стали искать наслаждения — чистого и ничем не осложненного. И жена его была такой незнакомой. Казалось, что это чужая женщина, совершенно и абсолютно ему не известная, другой мир, обратная сторона луны. Она ждала его прикосновений, как если б он был мародером, тайно пробравшимся в дом, не знакомым ей и таким желанным. И он начал ее раскрывать Он смутно предощущал в ней огромный и неведомый еще ему запас чувственных прелестей. С упоением сладострастья, в неистовом восторге, в который вовлекал и ее, он изучал каждую ее черточку в ряду других прекрасных черт, составлявших ее телесную красоту.

Он совершенно отрешился от себя, погрузившись в чувственное восхищение этими ее прелестями Он стал другим и наслаждался ею. Они не чувствовали больше ни нежности, ни любви друг к другу — лишь безумную сладострастную жажду открытий и огромную ненасытную радость постижения ее телесных красот. Она была кладезем совершенной красоты, и безумная жажда созерцать эту красоту сводила его с ума. Это был праздник чувственности, а он был мужчиной, наделенным одним — способностью этой чувственностью насладиться.

Некоторое время он жил, обуреваемый этой страстью — желанием чувственно постичь жену, и это было похоже на дуэль: без любви, без слов и даже без поцелуев они предавались безумию — полному постижению красоты, раскрываемой лишь через прикосновение. Он жаждал прикасаться к ней, раскрывать ее, он испытывал безумное желание ее познать. Но спешить было нельзя, иначе он все потеряет. Надо было смаковать каждую из прелестей по очереди, и обилие этих прелестей сводило его с ума наслаждением и жаждой узнать больше, обрести силу, узнавать еще и еще. Ибо это было самым главным.

Днем он говорил: «Сегодня ночью я займусь вмятинкой на ее икре, там, где сходятся жилки». И это намерение, страстное желание осуществить его рождало тяжкое и темное чувство предвосхищения.

Весь день он ждал наступления ночи, минуты, когда он целиком погрузится в роскошь ее красоты. Мысль о тайнах и возможностях, неведомых красотах, источниках, дарующих экстатический телесный восторг, ждущих, замерших в ожидании того момента, когда он раскроет их в ней, слегка помрачала разум. Он стал одержим. Если он не раскроет в ней эти источники райских восторгов, они могут навсегда иссякнуть. Он желал бы обладать силой сотни мужчин, силой, с которой мог бы наслаждаться ею. Он желал быть кошкой, чтобы лизать ее тело грубым, шершавым, похотливым язычком Он желал купаться в ее прелести, тонуть в ее плоти, погружаться в ее недра.

А она, замкнутая в себе, со странным выражением опасно поблескивающих глаз принимала все его безумства как должное и толкала к новым в минуты тишины, так что временами сердце его разрывалось от сознания невозможности утоления, невозможности насытиться ею.

Дети стали для них лишь абстрактным потомством, в то время как их самих целиком поглотила гибельная и темная бездна сладострастия. Временами ему казалось, что его сводит с ума Совершенная Красота, которую он в ней различал. Такое казалось ему не по силам. Все вокруг полнилось зловещей пугающей красотой. Но раскрывая в их телесном контакте ее тело, он соприкасался с красотой совершенной, приближение к которой было едва ли не смертоносно, но чтобы познать ее, он пошел бы и на адские муки. Он отдал бы все на свете, решительно все, лишь бы не было отнято у него право касаться этой стопы, этого места, от которого веером, как сияющие лучи, расходятся пальцы ее ног, волшебной белой ровной площадки, откуда разбегаются пальцы, и сморщенных бугорчатых впадинок между ними. Он чувствовал, что предпочел бы смерть, лишь бы не лишиться всего этого.

Вот чем стала теперь их любовь — сладострастием, неодолимым, яростным, как сама смерть. Всякая тяга к интимности, нежности покинула их. Остались лишь похоть и бесконечное, сводящее с ума опьянение, смертоносная страсть.

Он всегда, всю свою жизнь втайне страшился Совершенной Красоты. Для него она была чем-то вроде идола, вызывающего боязливый трепет. Ибо она представлялась ему безнравственной и бесчеловечной. Поэтому он и увлекся готикой, остроконечные формы которой воплощали противоестественное для человека стремление ввысь, прочь от совершенства и красоты округлости.

Но сейчас он сдался и со всем пылом чувственного неистовства посвятил себя постижению безнравственного Совершенства, Совершенной Красоты в форме женского тела. Ему казалось, что пробуждают эту Красоту его прикосновения. Под его пальцами, даже взглядами она проявляется, но когда он не видел, не трогал потаенного источника, часть совершенства пропадала, исчезала. А надо было его вернуть, сохранить.