Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Обычно Бабуля сидела, откинувшись немного назад, лицо большое, красное. Кружевной чепчик нелепо напялен на жиденькие седые волосики, нос самоуверенно задран кверху, старый, сморщенный рот захлопнут, как капкан. Этакая любящая материнская душа. Именно рот выдавал ее. Он всегда был сжат. А с возрастом стал похож на рот жабы: совершенно без губ, челюсти, как замок капкана. Нижняя челюсть и подбородок выступали вперед, верхняя губа провалилась, нос опустился и завис под подбородком. Все лицо казалось сплющенным и вдавленным под огромным лбом, нависающим как стена. Внешность Бабули напоминала не то жабью, не то черепашью и наводила мысль о бессмертии. Казалось, она, как все рептилии, будет жить в полудреме вечно.

Иветт не смела даже намекнуть на то, что Бабуля отнюдь не само совершенство. Отец мог исполнить свою угрозу и поместить ее в приют для умалишенных. Эта угроза всегда была у него под рукой: сумасшедший дом.

На самом деле разве ее безмерная ненависть к Бабуле и нескрываемое отвращение к родному дому, к своим родственникам не являлось доказательством безумия, опасного безумия? Нужно было быть осторожной и соблюдать правила игры.

Но однажды в минуту тяжелой болезненной депрессии у нее нечаянно вырвалось: «До чего жуткий, противный дом! Приходят тетушка Люси, и тетушка Нелли, и тетушка Элис и устраивают гвалт, как стая ворон вместе с Бабулей и тетушкой Сисси, задрав юбки и грея ноги у камина. А нас с Люсиль гонят прочь. Мы никто, мы чужие в этом проклятом доме».

Отец взглянул на нее с любопытством. Она тут же постаралась придать своим словам капризный оттенок и подавить ненависть в глазах, так, чтобы он мог над этим просто посмеяться как над вспышкой детского раздражения.

Но он, конечно, понимал, что она в порыве холодно и ядовито высказала то, что на самом деле думала, и время от времени посматривал на нее с опаской.

Теперь ее жизнь превратилась в сплошной ад из-за нетерпимого раздражения, вызываемого постоянными разногласиями с отвратительной семьей Сейвелов. Она ненавидела дом пастора, ненавистью, поглощающей всю ее жизнь, ненавистью, настолько сильной, что она не могла бы уйти даже из этого дома.

Пока эта негласная борьба продолжалась, она была вовлечена в нее вся без остатка, изменений в ближайшее время не предвиделось, и Иветт все больше становилась как бы живым воплощением ненависти и отвращения.

Она совсем забыла Иствудов. В конце концов, чем было восстание маленькой еврейки в сравнении с Бабулей в букете с пастором Сейвелом! Муж ведь никогда не бывает ничем больше, чем человеком случайным, приходящим. Но семья! Ужасная, смердящая семья, которая никогда не исчезнет, сплоченная вокруг наполовину мертвой, покрытой плесенью старухи. Как нормальный человек может справиться с этим?

Она не забыла цыгана совсем. Но у нее не было для него времени, у нее, которой было скучно до одури, надоело все до бесконечности, и которой совсем было нечего делать, у нее не было времени даже подумать о чем-нибудь серьезном. И в конечном итоге, что такое время, как не душа, парящая в полете.

Она видела цыгана дважды. Один раз, когда он пришел в их дом с вещами для продажи. И она, наблюдая за ним из окна на лестничной площадке, отказалась спуститься вниз. Он тоже видел ее, когда складывал вещи обратно в повозку. Но тоже не подал виду. Относясь к племени, которое является по существу изгоем в нашем обществе, всегда враждебным ему и живущим на случайную добычу, он был достаточно независим и достаточно осторожен, чтобы открыто подвергнуть себя опасности. Он прошел войну. Он уже был однажды порабощен законами чуждого ему общества, вопреки своему желанию.

И теперь он появился в усадьбе пастора, и медленно, не спеша крутился у повозки за белыми воротами, необыкновенной гибкостью тела и дикой грацией движений напоминая повадки одинокого сильного хищника во время охоты.

Он знал, что она смотрит на него. Она должна была видеть его, спокойно торгующего медными подсвечниками и чашами, упорно отчужденного, непокорившегося на старой, старой тропе войны против таких как она.

Таких как она? Возможно, он ошибался. Ее сердце билось так же тяжело, как его молоток по медной чаше. Как колокол, против нелепых условностей, отвратительного сооружения из мерзостей и предрассудков. Только, если его скрытый протест был направлен на разрушение извне, ее тайным желанием было взорвать это сооружение изнутри, начиная с основания. Цыган нравился ей. Ее волновало его тихое, молчаливое присутствие. Ей нравилась его гордая независимость, готовность бороться даже без единого шанса на победу. Ее неудержимо привлекала в нем открытая бескомпромиссность, непреклонность, неспособность склонить голову или попросить пощады. Ей нравилось его желание выжить во враждебном мире, несмотря ни на что, вопреки даже отнятой после войны надежде занять в обществе иное, более достойное место.

И если она хотела принадлежать к какому-либо клану, то только к его. Она иногда даже ощущала смутное желание уйти с ним и стать отверженной, цыганкой.