Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Было тяжело нарушить холодную белую тишину, окутавшую комнату. В конце концов, Иветт посмотрела на отца. И вопреки ее воле, ее сознанию, в ее молодых, чистых, несчастных глазах засквозило презрение к нему. И он ощутил его, как знак раба на шее.

— Ты имеешь в виду, что я не должна общаться с Иствудами? — спросила она.

— Ты можешь общаться с ними, если хочешь, — усмехнулся он. — Но, если будешь делать это, тебе не придется общаться со своей Бабулей, тетей Сисси и Люсиль. Я не могу допустить, чтобы они были осквернены. Твоя бабушка была самой верной женой и преданной матерью на свете и однажды уже перенесла потрясение от стыда и отвращения. Она никогда больше не будет подвержена подобному. Я уж об этом позабочусь.

Иветт слушала все это вполуха, смутно понимая, что он от нее хочет.

— Я могу послать записку и сказать, что ты не одобряешь нашего знакомства, — тихо сказала она.

— Делай так, как считаешь нужным. Но помни, что ты должна выбирать между чистыми людьми, уважением к почтенному незапятнанному возрасту твоей Бабули, и людьми, которые не чисты ни умом, ни телом.

Снова воцарилась тишина. Затем дочь посмотрела на отца, и ее лицо не выражало ничего, кроме смущения. Но где-то на заднем плане, кроме недоумения, было еще особенное, спокойное, девственное презрение рожденного свободным по отношению к рожденному трусливым. Он, как и все Сейвелы, был рожден рабом.

— Хорошо, — сказала она. — Я напишу записку и скажу, что ты не одобряешь.

Он не ответил. Он был частично польщен, тайно испытывая триумф, триумф презренного раба.

— Я постараюсь сохранить это в секрете от твоей бабушки и тети Сисси, — сказал он, — не нужно, чтобы это было достоянием гласности, если ты решила положить этой дружбе конец.

Воцарилась тишина.

— Хорошо, — произнесла, наконец, она. — Я пойду и напишу.

И еле передвигая ноги вышла из комнаты.

Она адресовала свою маленькую записку миссис Иствуд: «Дорогая миссис Иствуд, папа не одобряет мои визиты к вам. Поэтому вы поймете, если мне придется прекратить их. Я ужасно сожалею». Это было все.

Она почувствовала мрачную опустошенность, когда опускала письмо. Она была напугана своими собственными мыслями. Ей захотелось сейчас же прижаться к сильной мужественной груди цыгана, и чтобы он обнял ее, — только раз, один единственный раз, чтобы утешил и поддержал ее. Она хотела, чтобы он поддержал ее в споре с отцом, испытывавшим лишь отвращение и страх по отношению к ней. Тем более, что она все еще тряслась от ужаса, с трудом заставляя себя идти, особенно когда вспоминала об угрозе пастора поместить ее в больницу для преступных умалишенных. Казалось, страх идет за ней по пятам. Страх, огромный, пронизывающий страх всех рожденных рабами: ее отца и всего человечества, как будто человеческая трясина засосала ее, и она тонет в ней, слабая и беспомощная, исполненная кошмара и отвращения перед каждым человеком, которого встречает на своем пути.

Она, однако, довольно быстро приспособилась к своему новому пониманию людей. Она хотела выжить, она должна была жить. Бесполезно ссориться с теми, кто тебе мажет на хлеб масло. И к тому же наивно ожидать многого от жизни.

Моментально адаптируясь, как и все послевоенное поколение, она быстро приспособилась к новым условиям. Ее отец был тем, кем он был. Он всегда играл на публику. Она будет делать то же самое. Она тоже будет играть на публику.

Так, под веселой безмятежностью, как под легкой осенней паутинкой, формировалась определенная твердость характера, будто камень кристаллизовался в сердце. Она утратила иллюзии и мужественно перенесла крушение симпатий. Внешне она казалась такой же как и прежде. В душе же стала твердой и независимой, и, что уж совсем не было свойственно ей ранее, — мстительной.

Внешне она выглядела прежней. Это было частью ее игры. Пока обстоятельства оставались такими, как были, она сама тоже должна была быть такой, хотя бы внешне, какой все ожидали ее увидеть. Но мстительность стала составной частью ее нового отношения к людям. Под мужественной внешностью пастора она ясно видела его ничтожность. И она отвергала его, презирала, и все-таки одновременно по-своему любила его. Область чувств чрезвычайно сложна.

Бабулю она ненавидела всей душой. Эту обрюзгшую старую женщину, слепую, похожую на червивый полуразвалившийся гриб. С многочисленными тяжелыми подбородками, без тела, — она напоминала двойной клубень картошки: поменьше голова, побольше туловище. Ее Иветт ненавидела так сильно, что это доставляло ей своеобразное наслаждение. Ненависть ее была безоговорочной и абсолютной. Она ненавидела Бабулю до изнеможения.