Радищев

Параллельно Ушакову Радищев дает лирический автопортрет. С первых строк обращения к другу Кутузову перед читателем возникает обаятельный образ человека, живущего открытой жизнью, готового перед всеми «отверз-ти последние излучины сердца». Вспоминая «о днях юности своея», он погружает читателя в свой внутренний мир, рассказывая о себе все; и чем ближе знакомился читатель с этой духовной жизнью неповторимой индивидуальности, тем отчетливее и яснее возникал перед ним образ нового человека—русского революционера. Опыт оды «Вольность» давал плодотворные результаты. Рассказами о себе, о юности и друзьях Радищев занимает внимание читателя не потому, что именно для него, автора, важны, дороги и незабвенны эти дни юности, эта эпоха беззаботного счастья, но потому, что это—время «блаженного союза душ», эпоха, «соделавшая» счастье и смысл всей последующей жизни. Именно в эти дни, указывает

Радищев, он «научился мыслить», стал истинным человеком и гражданином, видевшим единственный смысл своего существования в деятельности и борьбе за счастье своих томящихся в рабстве «единоземцев». Так утверждалось новое содержание личной жизни, содержание интимного человека, где эмоции социальные составляли основу духовного богатства индивидуальности, живущей в обществе и ощущающей себя как личность лишь в борьбе.

Этот мир делался для читателей еще более близким и дорогим оттого, что это был не мир абстрактного человека, или, как выражался Ушаков, не мир «человека вообще», «сотворенного в воображении нравоучителей». Нет, то был мир русского человека, русского по своему характеру, по своим мыслям, по складу ума. Размышляя о русском народе, о русском характере, Радищев, обобщая свои наблюдения, писал: «Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении—суть качества, отличающие народ российский... О, народ, к величию и славе рожденный, если они (эти черты характера.—Г. М.) обращены к тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!»

Определение это замечательно тем, что оно заключает в себе радищевскую философию нравственности, его понимание задач воспитания. Русский народ в итоге своего исторического развития обладает этими решающими чертами—твердостью в предприятиях и неутомимостью в исполнении. Существование их—залог будущего освобождения родины от рабства. Именно эти черты создали ему величие и славу, именно они, обращенные на снискание «блаженства общественного», помогут ему разбить путы рабства, расправиться со своими мучителями, уничтожить самодержавие. Вот почему воспитание, по Радищеву, обязательно должно проходить в условиях национальной традиции. Вот почему он всячески подчеркивает, что главная черта в характере Ушакова—«твердость», и главное, чем обязан он Ушакову,—воспитание в нем твердости. Вот почему, создавая свои революционные произведения — «Путешествие из Петербурга в Москву» и «Житие Ушакова», то есть осуществляя свое намерение служить отечеству, совершая подвиг, к которому он готовился всю жизнь, Радищев в «Житии Ушакова», как истинный русский человек, «трепетал воспоминания» о намерении, возникшем было в Лейпциге покинуть Россию, чтобы избежать преследований Вокума. Открывая читателю «излучины своего сердца», Радищев показывал: для него, патриота, нет и не может быть другого желания и иного счастья, кроме жизни в России, жизни, которая в его сознании означала борьбу с тиранией, с рабством, борьбу за свободу и счастие миллионов крепостных крестьян.

X

«Путешествие из Петербурга в Москву»—книга, посвященная проблемам будущей русской революции. Ее героем стал народ—движущая сила этой революции, и передовой дворянин, порывающий со своим классом и становящийся в ряды «прорицателей вольности», деятелей революции. Вот почему эта книга подводила итог русскому общественному движению XVIII века и в то же время поднимала его качественно на новую, высшую ступень.

В посвящении книги, написанном, когда «Путешествие» было уже не только закончено, но и прошло цензуру, Радищев со всей обнаженностью вскрывает свой замысел: «Я человеку нашел утешителя в нем самом». «Отыми завесу с очей природного чувствования—и блажен буду». Сей глас природы раздавался громко в сложении моем. Воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и—веселие неизреченное!—я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благодействии себе подобных.—Се мысль побудившая меня начертать что читать будешь».

Яснее было трудно сказать, —книга должна была «отнять завесу с очей» тех, кто «взирал не прямо на окружающие его предметы», должна была открыть истину, рассеять заблуждение. Именно эта надежда и вдохновила Радищева. «Но если, говорил я сам себе, я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит, кто ради благой цели не опорочит неудачное изображение мысли, кто состраждет со мною над бедствиями собратий своей, кто в шествии моем меня подкрепит, не сугубой ли плод произойдет от подъятого мною труда?»