Радио Хоспис

Стас проснулся за несколько секунд до звонка будильника. Успел смириться с неизбежностью нового дня, с твердыней потолка над собою, с тем, что аргументы бодрости серьезнее, чем бессмысленная, наивная защита сна. Потом опустил руку на будильник и, когда тот подал голос, тут же его заткнул. За окном сыпал снег. Огромные хлопья. В полном безветрии они летели вниз, как тополиный пух. Здесь, наверху, на уровне окна Стасовой квартиры безветрие было редкостью: высота здания, незначительность расстояния до следующего дома и общая длина улицы, составленной из однотипных домов-небоскребов, все это в совокупности создавало условия для настоящих термодинамических штормов. Так что безветрие представлялось чем-то вроде местного катаклизма. Шторма тишины.

Стас поднялся и босиком пошел на кухню. Нужно было выпить кофе, выкурить первую сигарету и отправить свой организм в душ. Вряд ли стоило надеяться, что день выпадет менее суетным, менее напряженным, чем вчерашний. Вдруг нахлынули самые страшные воспоминания вечера: кровь на снегу, обрывающиеся следы, мертвые глаза оконных стекол. Стас поспешно схватился за дверной косяк, прижался лбом к обоям. И, словно получив сигнал, в окно ударил порыв ветра, раскраивая планирующую стаю снежных хлопьев, меля ее в крупу. Крупа эта сыпалась в окно, как будто стороны и направления поменялись местами и стекло квартиры находится на дне, а стена противоположного дома стала небом.

Стас несколько раз ударил кулаком в стену, потом открыл глаза и увидел следы крови. Рассадил кулак, идиот. И ударил еще раз. Боль помогла. Он прошел на кухню, чувствуя босыми ногами крошки на полу. Наполнил чайник до половины, поставил на плиту. Сполоснул заварочный чайник, насыпал заварку. Сел. Поискал глазами пачку, вспомнил, как вечером отнес ее в комнату, вспомнил, как сидел, уронив голову на руль, на стоянке Управления, вспомнил вечно готовое расплыться в усмешке лицо Шенкеля. Чайник засвистел. Стас залил кипятком заварку, сходил в комнату за сигаретами, сел, закурил. Выгнутое зеркало телеэкрана отражало холостяцкую неуютную кухню, ссутулившегося за столом человека в трусах и растянутой майке, край окна. Все это придавлено куполом пожелтевшего от табачного дыма потолка, который Стас ни разу не мыл с тех пор, как въехал в эту квартиру. Картина безнадежности. В этом доме счастья никогда не было, как, наверное, не могло быть счастья в заваленных углем товарных вагонах. Или на вокзальных лавках. Эта квартира не предусматривала собственно обитания, существования, бытия, она была только перевалочным пунктом между тем, что уже прошло, и тем, что вот-вот наступит.

Стас взялся за чайник, потом опомнился, встал, взял с полки банку с кофе, поискал глазами турку. Лежит немытая в раковине. Ладно… Ладно. Налил чая, пусть будет чай, ладно. Дотянулся до розетки, включил телевизор. Удивленное лицо старлетки, зачитывающей прогноз погоды. Она была очень похожа на ту девушку, что принимала у него плату за парковку… не так давно, всего лишь пару тысячелетий назад. Чуть меньше, чуть больше – смешные понятия, все эти числительные, превосходные степени, прочая чушь. Рядом с тем, что не поддается исчислению. Смерть в единицах, в процентах, в количестве смысла. В громкости лозунгов или состоятельности обрекающей на смерть идеологии? Что за бред.

Ладно. Стас пил чай, крепкий до четко ощутимой кислинки. Есть не хотелось. Ладно.

Долго стоял под душем, едва теплым. Потом долго натирался полотенцем, до красноты. Брился, то и дело протирая полотенцем запотевшее зеркало. Можно было открыть дверь, но тогда прохлада квартиры ворвется в ванную. Добрился, разобрал станок, убрал в ящик-стойку. На фанерной задней стенке висела деформированная от сырости вырезка из какой-то газеты, приклеенная три года назад. Интервью с писателем Юджином Дойчем. Интервью было скучнейшее, Стас вырезал его ради двух фраз: «Ничто так не нарушает права человека, как религиозные устои. Хотите создать правовое государство, поставьте инспекторов по правам человека и психиатров около церквей, мечетей и синагог, только не забудьте придать им регулярные части военизированных атеистов». Стас верил в Бога. Всегда. Не формулируя, просто верил. Но в силу слова он верил тоже.

К тому времени как он вышел из ванной, старлетку в телевизоре сменил одутловатый мужичок, рассуждающий о творчестве Клаудио Монтеверди и в целом о музыке эпохи барокко. У отца была пластинка с несколькими произведениями Монтеверди. Стас как-то пытался их прослушать. Не понравилось.

Чистых рубашек не осталось, пришлось долго стоять у окна, разглядывая воротники, рукава, карманы, выбирая наименее грязную. Вернулся в ванную, чтобы, стоя у зеркала, повязать галстук.