Раб и солдат

— Я убью Сефер-бея! — сообщил это так, будто речь шла о пичужке-вальдшнепе, а не человеке.

Фонтона аж передёрнуло. Взял паузу.

— Ну-кась, пойдём, прогуляемся, проветримся, грозный ассасин! А то, как я погляжу, тебе голову напекло! Или лихорадку подхватил! Вон, бредишь уже!

Спорить не стал. Вышли. Пошли по набережной в сторону дома Малики.

— Рассказывай! — предложил Фонтон, когда молча прошли с добрую сотню метров.

— А что тут рассказывать? — пожал плечами. — Приказ Императора никто не отменял. Да и он для меня теперь не настолько важен. Так что — убью!

— Нет, ты точно бредишь! — возмутился Феликс Петрович. — Теперь еще и Его Величество оскорбил! Что значит, что его приказ для тебя не так важен⁈ А что может быть важнее⁈

— Для меня важнее покой и безопасность Малики, — я говорил ровным голосом. Он не дрогнул, даже когда мы миновали ее дом и двинулись дальше. — А чем больше Сефер-бей живёт, тем больше вероятность, что про бланк Селим-паши станет всем известно. Все ниточки приведут к ней. Я этого не допущу.

— Коста, я тебя понимаю. — Фонтон горячился. — Любимая женщина. Дал слово. Хотя, все равно, нельзя ставить на одну доску её и Государя! Но сейчас не об этом! Ты, как я погляжу, не шутишь. Действительно, хочешь убить бея.

— Да.

— Но. Но… — Фонтон опять растерялся. — Так не делается!

— Почему?

— Как почему⁈ — Феликс Петрович еле удержался от громкого вскрика. — Потому что, потому что…

— Так не принято? — усмехнулся я.

— Да! Да!

Теперь я впервые видел Фонтона таким возбуждённым, напоминающим не грозного шефа, а «студента» Цикалиоти.

— Почему?

Моё спокойное повторяющееся «почему» вызвали дежа-вю. Задумался, вспоминая. А, ну да! С Беллом, перед тем как его послать подальше, так же разговаривал на корабле, когда собирался пересесть в шаланду Васи.

— Потому что это — политическое убийство! — торжественно произнёс Феликс Петрович. — Тем более, на территории английского посольства. Скандал! Но не это главное…

— И что с того?

— А то, что такие действия непозволительны для нас, русских офицеров. Это бесчестный поступок!

Фонтон пребывал в нехарактерном для него состоянии возбуждения, в свою очередь, вызвавшего ещё более несвойственный для него чрезмерный пафос в речи. Меня, впрочем, этот пафос ничуть не затронул. Я остановился. Обернулся к нему. Фонтон последовал моему примеру. Смотрел, ожидая ответа.

— Ууууу! — я покачал головой. — Руки должны быть чистыми, да? А еще лучше: чистыми и в белых перчатках! Ах, ну, да! И — совесть! Совесть! Чтобы по ночам спокойно спать!

Фонтон не отвечал. Чувствовал издёвку в моей фразе, но не понимал, куда я веду. Я вздохнул.

— Вот так вы и просрали страну!

Я смотрел на Феликса Петровича не мигая. Взгляда не отводил. У него чуть приоткрылся рот. Я был уверен, что сейчас его не заботили вопросы субординации и грубый и оскорбительный характер моей фразы. Фонтон — человек очень умный. В его голове сейчас лихорадочно складывался пазл, собиравшийся из фрагментов моих знаний. В общем, всего двух фрагментов: про Чёрную речку и Пушкина, и вот теперь про точное знание судьбы страны. Не думаю, что ему в голову могло прийти уж совсем невероятное убеждение, что я из будущего. Вряд ли. Такое в голове не укладывается. Может, подумает, что я новый Нострадамус. Видения у меня. Да и это сейчас не занимало его настолько сильно. Он знал, что у меня есть тайна. Мы договорились, что, если смогу, откроюсь ему. Не будет он сейчас особо голову ломать. Ему важнее узнать, о чём конкретно я говорю.

Нам обоим сейчас нужна была пауза. Продолжили нашу прогулку.

— Как просрали? — судя по вопросу Фонтона, я был прав в своих размышлениях и выводах.

— Такими вот рассуждениями, Феликс Петрович. Без обид.

— Ты продолжай, продолжай. Я не девица красная, чтобы обижаться.

— Так в том-то и дело, что, конечно, не девица. А только, когда нужно силу и власть применить, чтобы на корню все сорняки извести, вы в девиц и превращаетесь. Ах, так нельзя! Ах, это же живой человек. Ах, его права! Ах, нужно ему дать высказаться.

— Ты заканчивай ахать! — строго предложил Фонтон. — Дело говори.

— А дело в том, что пока вы с этими сорняками миндальничаете, руки боитесь запачкать, мнения «просвещенной» Европы страшитесь… А они, как тот кот Васька: слушает, да ест! Плевать они хотели на вашу чистую игру. На ваши правила! Вы думаете, что сели играть в карты с порядочными людьми? Так нет же! С отъявленными шулерами! Так беда ж не в том, что вас раз за разом обманывают и дурят! Беда в том, что после каждого обмана вы только и вопите: «Но так же нельзя![1] Это нечестно! Не по правилам!» А они опять вам дулю в морду! И творят свое зло! И над вами смеются! А нужно было не руками всплескивать, не к совести их призывать, которой у них и нет вовсе, а сразу по рогам надавать, чтобы неповадно было жульничать. Чтобы поняли. А кто не понял, что ж… Значит — голову дурную снести.

— Как у тебя все легко! По рогам, убить, голову снести! — усмехнулся Фонтон.

— Нет, не легко. Знаю и понимаю, что убийство плохо по сути. Крайняя мера. Но также знаю, что в ином случае — необходимость.

— Как и сейчас?