Пытка для гения

Тогда мне как раз исполнился двадцать один год, и приобретать спиртное стало намного проще. Я взял за привычку появляться на занятиях под хмельком, что заметно скрашивало часы, проводимые в желтых стенах школы. Последние четыре года я тихонько сидел за партой — неизменно возле желтой стены, и вместо конспектов писал в блокнот гадости про одноклассников. От слов «групповая работа» меня выворачивало наизнанку: когда требовалось выбрать себе пару или объединиться в группу для выполнения какого-нибудь скучного детского задания, я предпочитал с небрежным видом покинуть класс и возвратиться только к концу урока. Определенное количество алкоголя в крови делало учебу гораздо более сносной. Не привлекая внимания к своей персоне, я плевал на всех и вся, и это позволяло мне чувствовать себя непринужденно.

Спиртное облетало и времяпрепровождение в общежитии. Я чаще выходил из комнаты и даже выпивал в компании. Как правило, от музыки, доносившейся из-за соседских дверей, мне хотелось запереться в своей конуре и не вылезать оттуда вообще, но, залив в глотку достаточное количество виски, я, к своему удивлению, вполне мог слушать то же, что и остальные, — разумеется, недолго.

В тот последний семестр я регулярно мучился похмельем и на утренних занятиях соображал с большим трудом. Лампы под потолком в классе всегда раздражали мои воспаленные глаза. Я заметил, что в самых неприятных заведениях обязательно светят отвратительно яркие лампы — длинные флуоресцентные трубки. В школьных классах, больничных палатах, в приемных у врачей, в казенных и общественных учреждениях — короче, во всех местах, наводящих на меня ужас, установлены именно такие лампы. Они никогда не польстят тебе, а наоборот, подчеркнут мельчайшие недостатки. Эти лампы словно визжат: «Смотри, любуйся — вот она, реальность! Гляди, гляди на это уродство!» Такой свет не дает теней, безжалостные лучи освещают все до последнего сантиметра, от них никуда не скрыться. В конце концов я начал приходить на занятия в темных очках.

Меня выгнали из колледжа после того, как один из преподавателей посреди урока все-таки обнаружил, что я пьян. Он с чувством рассказывал о том, как трудно было умертвить Григория Распутина, и тут вдруг мне в голову пришла случайная мысль, показавшаяся в тот момент настолько глубокой, что я решил ею поделиться.

— Эврика! Я понял! — выкрикнул я, заставив всех обернуться на меня в дальний угол. Наверное, это была моя третья по счету фраза за весь семестр. В классе я подавал голос исключительно чтобы сострить, а повод для юмора находился крайне редко.

— Что именно вы поняли, Айффлердорф? — поинтересовался преподаватель.

— С каждым, кто здесь присутствует, произошло нечто страшное.

Я насладился зрелищем двадцати пар глаз, устремленных на меня. Все изрядно растерялись и не знали, как отреагировать на мою выходку.

— Нет, я серьезно. У каждого здесь сидящего голова забита всякими омерзительными… мыслями. Именно мысли сделали вас теми, кто вы есть, но вы даже не осмеливаетесь произнести их вслух. Словно… ну… Послушайте, вам не приходилось когда-нибудь задумываться о том, что перед тем, как посрать, вы некоторое время ходите и носите в себе дерьмо? Та же фигня. И все равно мы просто… сидим, точно у нас внутри нет никакого дерьма, точно ничего и не случилось. Мы сидим за партами, как будто все чудесно и замечательно. Понимаете, о чем я?

Несколько студентов, включая меня, загоготали.

— Ну и в чем тут смысл? — спросил невзрачный, средних лет профессор.

— Минуточку, сейчас объясню. В чем смысл? — проговорил я заплетающимся языком. — Единственный выход, который я вижу, таков: нужно взять эту гадость, то бишь дерьмо, и придать ему смысл. Его надо использовать. Иначе смысла-то и нет. Когда сидишь на толчке…

— Айффлердорф, я вынужден вас попросить оставить класс.

— Понял. Извините.

Спотыкаясь, я вышел за дверь. Назад меня уже не пустили. Впоследствии мне нравилось думать, что именно в эту минуту Винсент покинул материнское лоно и, перемазанный кровью, пища и хныкая, вступил в наш грешный мир.

20

Стивен Силвейн впервые привлек внимание зрителей, снявшись в романтической комедии «Люблю всем сердцем», которая сразу же завоевала признание публики. Силвейн, по ходу фильма разгуливающий с голым торсом, быстро покорил женскую часть населения стройным мускулистым телом, грубовато-красивыми чертами лица и хладнокровной манерой поведения. Он получил эту роль, попавшись на глаза директору по кастингу в одном из тренажерных залов Лос-Анджелеса. Двадцатидевятилетний Силвейн качал мышцы и звался Стив Яблонски.