Пышка

Риве, несмотря на то что был в рабочем платье, церемонно взял сестру под руку и торжественно повел ее вперед. Его жена, совершенно плененная нарядом Рафаэли, украшенным блестками, шла между ней и Фернандой. Толстушка Роза семенила позади вместе с Луизой-Курочкой и Флорой-Качалкой, которая от усталости прихрамывала еще сильнее.

Жители выходили на порог, дети бросали игру, из-за приподнятой занавески выглянула чья-то голова в ситцевом чепце; какая-то полуслепая старуха на костылях перекрестилась, как перед крестным ходом; и все долго смотрели вслед этим нарядным городским дамам, прибывшим издалека по случаю первого причастия дочки Жозефа Риве. Столяр теперь внушал всем безмерное уважение.

Проходя мимо церкви, они услышали пение детей – гимн, выкрикиваемый в небо звонкими детскими голосами. Мадам никому не позволила войти в церковь, чтобы не смущать «этих херувимов».

Прогулявшись по деревне и перечислив гостям все крупные усадьбы и их доходы от земли и скота, Жозеф Риве довел свое стадо женщин домой и принялся всех их устраивать у себя на ночлег.

Так как места было очень мало, их разместили по двое. Риве на этот раз должен был спать в мастерской на стружках. Жена его разделила кровать с золовкой, а в комнате рядом поместились вместе Фернанда и Рафаэль. Луизу и Флору устроили в кухне на разостланном на полу матраце, а Роза одна заняла темный чуланчик под лестницей, у самого входа на тесные антресоли, где на эту ночь решено было уложить причастницу.

Когда девочка возвратилась домой, на нее посыпался град поцелуев. Каждой из женщин непременно хотелось ее приласкать. Здесь сказалась та потребность нежных излияний, та профессиональная привычка к ласкам, которая побудила всех их целовать в вагоне уток. Каждая сажала девочку к себе на колени, гладила ее тонкие светлые волосы, сжимала ее в объятиях в приливе внезапной страстной нежности. Девочка, тихая, вся проникнутая благочестием и словно сосредоточенная в себе после отпущения грехов, подчинялась всему терпеливо и серьезно.

За день все утомились и спать легли рано, вскоре после обеда. Безграничная тишина полей, почти благоговейная, окутала деревушку, строгая, проникновенная, всеобъемлющая тишина, простирающаяся до самых звезд. Девушки, привыкшие к шумным вечерам публичного дома, чувствовали себя взволнованными этим безмолвным покоем заснувшей деревни. Они дрожали, но не от холода, а от ощущения одиночества, рождавшегося в беспокойных потревоженных сердцах.

Как только они улеглись по двое в постель, они прижались друг к другу, словно ища защиты от чар этого тихого и глубокого сна земли. Роза-Кляча, одна в своем темном чуланчике, отвыкшая спать, никого не обнимая, почувствовала себя во власти какого-то смутного и тяжелого волнения. Она ворочалась без сна на своей постели, как вдруг из-за деревянной перегородки у самого изголовья ей послышались слабые всхлипывания, словно плакал ребенок. В испуге она тихо позвала, и ей ответил детский голос, прерываемый рыданиями. Это девочка, спавшая всегда в комнате матери, плакала от страха на тесных антресолях.

Роза, обрадованная, встала и тихонько, чтобы никого не разбудить, пошла за девочкой. Она уложила ее с собой в теплую постель, обняла, прижала к груди, баюкая и лаская с исступленной нежностью, пока, успокоившись сама, не заснула. И до утра причастница спала так, припав лицом к голой груди проститутки.

В пять часов маленький церковный колокол, изо всех сил трезвоня к утренней молитве, разбудил наших дам, которые привыкли долго спать по утрам, отдыхая от ночных трудов.

В деревне все уже были на ногах. Крестьянки с озабоченным видом ходили из дома в дом, оживленно разговаривая, неся со всяческими предосторожностями короткие кисейные платьица, накрахмаленные так, что они казались картонными, или огромные восковые свечи с шелковым бантом, украшенным золотой бахромой посредине и с углублением внизу, указывающим место для руки. Солнце стояло уже высоко и заливало своими лучами небо, ровная синева которого только у горизонта хранила еще розоватый оттенок, слабый след зари. Куры целыми выводками прохаживались перед домами, и то тут, то там черный петух с блестящей шеей поднимал голову, увенчанную пурпуровым гребнем, хлопал крыльями и бросал в воздух свой трубный клич, подхватываемый другими петухами.

Подъезжали повозки из соседних селений, высаживая у дверей домиков рослых нормандок в темных платьях с косынками, перевязанными накрест и заколотыми на груди старинными серебряными брошками. У мужчин под синими блузами были надеты новые сюртуки или старые костюмы зеленого сукна, полы которых выглядывали внизу.

Когда лошадей поставили в конюшни, во всю длину дороги выстроился двойной ряд деревенских фур, тележек, кабриолетов, тильбюри, шарабанов, экипажей всех видов и возрастов, уткнувшихся в землю передком или опрокинутых назад, оглоблями кверху.