Пыль Снов

— Зализал всюю, — пробурчал Неп Борозда, наморщивший пятнистый лоб, отчего он стал походить на черепаху. — Отврательно!

— Ну не знаю, — возразил Чопор. — Эти кудри заменят ей ватный подшлемник. Голова будет свежее, чем у прочих.

— На те жабу! Когда Смертос ряхнет бабу?

— Чудесная рифма, — подал голос Мелоч, вытянувший ноги к дымящемуся костру. Руки панцирника были заложены за голову, глаза закрыты.

Смола и еще шестеро ближайших солдат незаметно поглядывали на него, следя за прогрессом. Торопливые жесты позволили им заключить пари: когда же Мелоч наконец заметит, что поджаривает собственные пятки? Капрал Обод считал до десяти — уже шесть раз.

Пристрастившаяся к трубке Досада пускала дым в глаза Смертоносу; ему приходилось терпеть, ведь отложить костяной крючок и деревянный гребень он не желал.

Странно, подумала Смола, что недоделки всегда ухитряются находить друг дружку в любой толпе или, как в нынешнем случае, в любой пустыне. Они похожи на травяных пауков, в брачный сезон выставляющих перед собой усы длиной в человеческую руку. Тут она заметила, что думает о пауках уже тридцатый раз за утро, и бросила взгляд на неподвижно лежащее тело сержанта Хеллиан, забредшей на их стоянку как на свою. Она была такой пьяной, что Обод не дал ей подойти к костру — боялся воспламенения воздуха. Она «бежала от пауков». Каких пауков? Хеллиан не объяснила, рухнув наземь как подкошенная.

Смертонос некоторое время следил за ней, разглаживая волосы и убеждаясь, что ноги и руки согнуты под правильными углами; потом улегся спать рядом. Мать, которой у него не было. Или мать, которую он так и не покинул. Что же, все пропавшие принцы из волшебных сказок были не такими пропащими, как Смертонос. «Что за грустную и запутанную сказку придумал себе наш сладкий мальчик…»

Смола провела ладонью по лицу. Она ощущала себя наподобие Хеллиан, хотя вчера выпила лишь немного жидкого эля. Разум ее казался отекшим, забитым до бесчувствия. Проклятая сверхчувствительность пропала, оставив ее полуоглохшей. «Кажется, я… подавлена. Чем-то. Оно близко. Все ближе. Так ли?»

Она принялась гадать, где сейчас сестра — и далеко ли сейчас Напасть и хундрилы. Они ведь запаздывают…

Смола вспомнила злосчастную встречу с Адъюнктом. Вспомнила разъяренное лицо Мазан Гилани, когда Тавора ее отсылала. Командующая не проявила нерешительности и согласилась со всеми советами Смолы. Но первая ее реакция… Измена. Да, это слово ее ранит. Этого слова она страшится. «Думаю, только измена способна лишить ее смелости. Что случилось с вами, Тавора Паран? Что-то из детства, ужасная холодность, предательство, поразившее вас до глубины сердца, лишившее девочку детской невинности?

Когда такое случается? Когда раны заставляют нас взрослеть? Голодающее дитя никогда не станет сильным и рослым. Нелюбимое дитя никогда не найдет любви. Дитя, которое не научилось смеяться, никогда не найдет в мире ничего смешного. Дитя, слишком глубоко раненое, проведет всю жизнь, раздирая струпья на незаживающей язве». Смола подумала о необдуманных словах и беззаботных поступках родителей, виденных ей в цивилизованных странах. Им как будто недосуг заняться детьми. Они слишком заняты, слишком полны собой, и всё это передается от поколения к поколению.

Среди дальхонезцев, в деревнях и севера и юга, терпение считается даром, возвращаемым детям, которые сами по себе — дар. Терпение, полновесное уважение, готовность выслушать и желание научить — не таковы ли добродетели родителей? И что толку в цивилизации, способной процветать, систематически уничтожая эти драгоценные связи? «Уделить время детям? Нет времени. Работать, чтобы их накормить — да, это ваша ответственность. Но ваша верность и сила и энергия — они принадлежат нам. Нам? Кто мы? Мы опустошители мира. Чьего мира? Вашего. Ее… да, мира Адъюнкта. И даже Смертоноса. Бедный, заблудившийся Смертонос. И Хеллиан, не вылезающая из мокрых горячих объятий алкоголя. Ты и странствующий отставной жрец с вечной ухмылкой и больными глазами. Ваши армии, ваши короли и королевы, ваши боги и, самое главное, ваши дети. Мы убиваем их мир прежде, чем они вступают в права наследования. Убиваем прежде, чем они станут взрослыми и поймут что к чему».

Она снова потерла лицо. Адъюнкт так одинока, да. «Но я пыталась. Думаю, пыталась честно. Вы не так одиноки, как вам кажется, Тавора Паран. Подарила ли я хотя бы это? Когда я ушла, когда вы стояли одна в шатре, в тишине — когда ушла и Лостара, когда никто не видел вас — что вы сделали? Ослабили ли вы внутренние цепи?

Если Бутыл следил за вами через одну из крыс — что он увидел? Там, на вашем лице? Ну хоть что-то увидел? Совсем ничего?»

— Что это горит?

— Ты, Мелоч.

Пехотинец не пошевелился. От подметок шли струи черного дыма. — Уже готовы, Чопор?

— Клянусь, не хуже хрустящего бекона.

— Боги, как я люблю бекон.

— Ты ноги передвинешь? — спросил Мулван Бояка.

— Что, ставки делали, уроды?

— Разумеется, — сказал Превалак Обод.

— Кто считал до десяти?

— Я. Мне приказали. Нас тут как раз десять со Смертоносом и Досадой, хотя они не ставили. Слишком заняты.