Пыль Снов

— Что?

Он сплюнул, очищая рот. — Кто-то отрубил голову лошади. Голой рукой!

— Что? Это кровь лошади? Ты цел? Даже не ранен? — Ласковая мгновение назад рука одним ударом перевернула его. — Даже не смей делать так еще раз!

Вифал еще раз сплюнул и встал, уставившись на Сендалат. — Хватит с меня. — Она открыла рот для отповеди, но он подскочил, грязным пальцем закрыв ей губы. — Будь я обычным человеком, забил бы тебя до бесчувствия прямо здесь — нет, не надо такого изумления. Я тебе не мишень для пинков. Не срывай на мне дурное настроение. Чуть больше уважения…

— Но ты даже не отбивался!

— Может, и нет. Как и ты. Я умею только делать вещи. И кое-что еще: я сам решу, когда с меня будет довольно. И должен сказать: этот миг ужасающе близок! — Он чуть отошел. — Но что, Худа ради, было… Боги подлые!

Это был крик изумления. Рядом с его мертвой лошадью топтались три здоровенных черных демона. Один держал дубину из мореного дерева, и она в его неуклюжих руках казалась не толще обычной палки. Он лупил дубиной по изломанному, изувеченному телу. Остальные двое внимательно следили за взмахами, словно оценивая сокрушительный эффект. Дорогу запачкала синеватая кровь и другие трудно опознаваемые выбросы из трупа их жертвы.

Сендалат тихо сказала: — Твои нахты… Джагуты вечно любят пошутить. Ха, ха. Это был Форкрул Ассейл. Кажется, трясы подняли тут тревогу. Возможно, они уже мертвы, а этот возвращался по следу, намереваясь покончить с пришельцами — или выйти за врата, чтобы убить всех и каждого на берегу. Но вместо этого он напоролся на нас и твоих демонов — Венетов.

Вифал вытер кровь с лица. — Я, гм… я начинаю видеть сходство — они что, были зачарованы?

— В некотором роде. Я подозреваю, что они были в магических цепях. Это Солтейкены… или Д’айверс. Так или иначе, этот мир вызывает возврат первоначального облика — или наоборот, кто тут поймет, чем они были в самом начале.

— Так при чем тут Джагуты?

— Они сотворили нахтов. Или я так предполагаю — маг Обо из Малаза, кажется, был в этом уверен. Разумеется, если он прав, они сумели сделать то, что никому не удавалось — нашли способ сковать дикую силу Солтейкенов и Д’айверсов. А теперь, супруг, почисти себя, возьми другую лошадь. Здесь надолго оставаться нельзя. Мы поедем по дороге, убедимся в гибели трясов и вернемся назад. — Она помолчала. — Даже с твоими Венетами мы будем в опасности — где один Форкрул Ассейл, там могут оказаться и другие.

Демоны — Венеты явно решили, что с Форкрул Ассейлом покончено; они пробежали несколько шагов, потом сгрудились, изучая ущерб, причиненный их единственному оружию.

«Боги, они все те же глупые нахты. Только больше.

Что за ужасная мысль».

— Вифал.

Он снова обернулся к ней.

— Прости.

Вифал пожал плечами: — Все будет хорошо, Сенд, если ты не будешь видеть во мне того, кем я не являюсь.

— Я могла считать их несносными, но теперь я боюсь за Нимандера, Аранату, Десру и прочих. Я так боюсь за них.

Он поморщился покачал головой: — Думаю, Сенд, ты их недооцениваешь. «И да простит дух Фаэд всех нас за это».

— Надеюсь.

Он пошел снимать седло. Помедлил, похлопал по забрызганной кровью шее. — Надо было тебе хотя бы имя дать. Ты заслужила.

* * *

Ее разум был свободен. Он мог скользить между завалившими равнину острыми глыбами кварца, над безжизненной землей. Мог проникать под твердую как камень глину, туда, где прячутся от яростной жары бриллианты, рубины и опалы. Все сокровища этой страны. И глубже — в крошащийся мозг обернутых иссохшим мясом костей, в охваченные лихорадкой миры кипящей крови. В последние мгновения она могла повисать позади горячих, сверкающих глаз — последний взгляд на окружающий мир всегда горяч, ах, что за чудные пейзажи! — и говорить «прощай». Она успела понять: такой взгляд не свойственен лишь старикам, хотя, возможно, только им и должен принадлежать. Нет — здесь, в тощей, медленной, скользкой змее маяки вспыхивают в глазах детей.

Но она могла и улетать подальше от всего этого. Взвиваться выше и еще выше, лететь на волосистых спинках плащовок, на кончиках крыльев ворон и грифов. Смотреть вниз, круг за кругом, на еле ползущего, умирающего червя, на красную опаленную струну, по которой мучительно проходят волны движения — нити пищи, узлы обещаний, бесчисленные волоски спасения — видеть, как отваливаются куски и крошки, остаются позади — и спускаться ниже, все ниже, чтобы есть, рвать тугую кожу, гасить огни глаз.

Ее разум был свободен. Волен делать красоту из полчища прекрасных, ужасных слов. Она могла плавать в холодных волнах потерь, выныривать на сверкающую поверхность и уходить в полуночные глубины, куда медленно опускаются сломанные мысли, где дно украшено длинными, сложными сказаниями.

Сказаниями, да, сказаниями о павших.