Пыль Снов

Они подошли к западному концу лагеря, где уже поставлены были фургоны, формирующие оборонительную баррикаду. За ними возчики торопливо забивали скотину - в ночном воздухе висели крики сотен умирающих животных. Уже разжигались первые костры для копчения требухи - в дело шли пучки веток, кизяки, старая одежда, вспыхивали порции масла. Пламя освещало забитые загоны, блестели тысячи и тысячи испуганных глаз. Хаос и ужас надвинулись на зверей, в воздухе смердело смертью.

Она не могла двинуться. Никогда еще она не видела такой картины, никогда не слышала эха страданий и бед, налетающего со всех сторон; костры придавали каждой сцене яркость, свойственную видениям безумца. “Мы делаем это. Делаем снова и снова. Со всеми созданиями, решившими, что мы заботимся о них. Делаем и даже не думаем.

Мы называем себя великими мыслителями, но теперь я думаю: то, что мы делаем каждый день - и каждую ночь - почти бессмысленно. Мы опустошаем себя, чтобы не видеть своей жестокости. Мы строим суровые лица, говорим о “необходимости”. Но быть пустым значит быть бесполезным. Нам не за что ухватиться, мы катимся и катимся.

Мы падаем.

Ох, когда это окончится?”

Она поставила Хетан за фургон. Западная равнина простерлась перед ними. В тридцати шагах трое воинов, обрамленных сиянием угасающего заката, усердно рыли укрытие для дозора. - Сиди. Нет, не вставай. Сиди.

***

- Слушай. Страль, ты сделал достаточно. Предоставь ночь мне.

- Бекел…

- Прошу, старый друг. Моих рук дело - я один стоял перед Оносом Т’ооланом. Должна быть надежда… надежда на равновесие. В моей душе. Оставь всё мне, прошу.

Страль отвел взгляд; Бекелу стало ясно, что слова его оказались слишком искренними, слишком откровенными. Воин нервно задвигался - его беспокойство было очевидным.

- Иди, Страль. Упади этой ночью в объятия жены. Ни о чем не тревожься - всё пустое. Узри лица тех, кого любишь. Жену, детей.

Тот с трудом кивнул и, не поднимая на Бекела глаз, ушел.

Бекел смотрел, как он уходит. Потом снова проверил оружие и пошел через лагерь.

Боевая злость нарастала, шипела в грубых голосах, пылала в груди воинов, выкрикивавших клятвы у очагов. Злость скалилась в каждом дерзком хохоте. Нужно либо смотреть войне в лицо, либо спасаться от нее; ночью лагерь превратился для Баргастов в клетку, в тюрьму. Темнота скрыла тех, у кого бегали глаза и дрожали руки. За многими смелыми жестами и сверкающими взорами таился леденящий ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке в горло и не решались ослабить хватку челюстей.

Это был старинный танец, ритуальный плевок в глаза судьбы, дразнилка для темных желаний. Он видел стариков, слишком дряхлых для боя, способных стоять, лишь опираясь на посохи - глаза их горели, рты издавали боевые кличи… но сильнее всего в глазах отражалась боль утраты, словно у них отняли самую драгоценную любовь. Верьте же, что воины искренне молятся о привилегии умереть в битве. Одна мысль о бесполезных годах, тянущихся за концом настоящей жизни воина, способна заморозить сердце храбрейшего из храбрых.

Баргасты - не солдаты, как малазане или члены Багряной Гвардии. Профессию можно оставить позади, найдя новое будущее. Но для воина война - всё, единственная причина для жизни. Она создает героев и трусов, она испытывает душу способами, от которых не откупишься пригоршней серебра или хитрыми договорами. Война связывает воинов крепче, чем кровные узы. Она разрисовывает своды склепа, что находится за глазами и врагов и друзей. Вот самый чистый, подлинный культ. Стоит ли удивляться, что столь многие юнцы жаждут такой жизни?

Бекел это понимал, ибо был настоящим воином. Понимал - но сердце его полнилось отвращением. Он больше не мечтал привести сыновей и дочерей в такой вот мир. Слияние с боевой злостью уничтожает столь многое - и снаружи, и внутри.

Он - и многие другие - смотрели в лицо Оноса Т’оолана и видели сочувствие, видели столь ясно, что оставалось лишь отпрянуть. Имасс был вечным воином. Он сражался, наделенный благословением воина - бессмертием, возможностью сражаться вечно. Он отказался от дара по своей воле. Как мог подобный муж, даже вернувшийся к жизни, найти в себе такую степень смирения?

“Я не смог бы. Даже после трех десятилетий войн…. если бы вот сейчас я возродился, то нашел бы… что? Помятую жестяную кружку с состраданием на дне? Не хватило бы на дюжину ближайших друзей.

Но… он был потоком, нескончаемым потоком… как ему удавалось?

Кого я убил? Избегай этого вопроса, Бекел, если сможешь. Но тебе не отвергнуть истины: его сострадание овладело твоей рукой, твоим ножом, показало тебе силу его воли”.