Пути в незнаемое

«В начале декабря 1929 года я приехал в Берлин и сразу же направился к Эйнштейну. Я ждал недолго. Дверь в гостиную открылась, и вошел Эйнштейн. Он подошел ко мне и протянул руку, представившись: «Эйнштейн». «Доброе утро, господин профессор», — ответил я, и обыденность этих слов сразу сняла мое смущение, как если бы передо мной был один из тех геттингенских профессоров, которых я к тому времени уже перестал стесняться… Затем вошел Эренфест… Мы отправились на чердак с низким деревянным потолком — кабинет Эйнштейна… Часа через полтора после начала беседы, в которой моя работа послужила только отправной точкой, я почувствовал сильную усталость. Помню, меня очень удивило, что оба моих собеседника сохраняли полную свежесть восприятия, и я не заметил у них ни малейших следов утомления… Затем мы с Эренфестом спустились в гостиную, вскоре вошла жена Эйнштейна и очень доброжелательно пригласила нас остаться к обеду. Я согласился, но Эренфест сказал: «Нет, уходите, мне придется говорить о вас с Эйнштейном за обедом, и вы можете мне помешать»».

И если встреча с величайшим из физиков должна была решить судьбу молодого человека и, таким образом, не могла не волновать его, то встреча с Давидом Гильбертом, которую он сам себе назначил, была мальчишеской выходкой. И шел он на эту встречу весело и гордо, с любопытством щенка, которому не страшны никакие звери на земле. Но когда он услышал из приоткрытой двери голос Гильберта: «Я хочу посмотреть на этого русского господина», — его сковал страх, охватила паника. В сознании вдруг ярко вспыхнуло: ГИЛЬБЕРТ. Боже, что он наделал! Что дальше?! Вот он войдет сейчас туда и услышит: «Что привело вас ко мне, молодой человек?» Что он ответит? Что хочет показать свою работу по обобщению общей теории относительности на основе уравнений Гаусса — Кодацци? Какая ерунда! Он не помнил, как вошел в кабинет Гильберта, он нашел себя там материализованным перед сидящим за письменным столом человеком с абсолютно белой бородкой и большим, необыкновенно красивым лбом. Больше всего в этом человеке поражали глаза — огромные, синие, очень ясные. Они смотрели на пришельца пристально, немного иронично, но с явным интересом.

— Что привело вас в Геттинген, господин…?

— Румер, — услышал свой голос Юрий Борисович.

— Господин Румер?

«Extra Göttingen non est vita» («Вне Геттингена жизни нет»), — вспомнил про себя Румер изречение, которое красовалось на стене Ratskeller, и снова подумал: «Какая ерунда». А вслух сказал:

— Революция в физике.

— Сразу видно, что вы из России. Все русские большие специалисты в революциях. Это великое дело. Лобачевский тоже был революционером.

— Да, господин тайный советник, а вот Гаусса революционером никак не назовешь.

Боже, что он говорит? При чем здесь Гаусс?

— Вот как? Вы представляете себе, что бы мы делали без Гаусса? Без того, что он сделал?

— Это невозможно себе представить, господин тайный советник, но он не был революционером, он никогда ничего не переворачивал — он спокойно создавал, не нарушая привычного положения вещей.

Гильберт оживился. Он начал говорить о немецкой математике, о том, что она долго не выходила за рамки тривиума и только с появлением Гаусса стала расцветать, и вскоре уравнялась значимость немецких и англо-французских школ. Гаусс — король математики.

— Гаусс — король, — повторил Румер, — но только не революционер. Вот Риман — революционер.

«Далась мне эта революция, сейчас меня выгонят», — подумал Румер. Но Гильберт вдруг рассмеялся звонко, по-детски. Этот неожиданный смех удивил и раздосадовал Румера:

— Господин профессор, Гаусс создал великую науку и этим полностью оправдался перед историей. Но то, что он однажды согрешил перед истиной и перед людьми, которые нуждались в его поддержке, останется за ним навсегда.

Это было началом горячего спора молодого человека «с улицы» с великим Давидом Гильбертом об истине в науке, началом долгого разговора об удивительной истории создания неевклидовой геометрии, так тесно связанной со старыми стенами Геттингена и далекой Казанью, о поразительной личности Лобачевского, о трагическом конце молодого Яноша Бояи, о Римане.

Неевклидова геометрия и есть та истина, перед которой «согрешил» король математики. Согрешил ли? История не может быть столь категоричной, как наш молодой герой, история — это факты. Эти факты на протяжении века вызывали горячие споры. Можно сопоставлять их, взвешивать, решать логические задачи, судить, но докопаться до истинных причин сложившейся ситуации вряд ли можно.

— Господин Румер, давайте не будем судить великих мира сего, мы должны принимать их такими, какими они были. Приходите на наши вечеринки, вы увидите, как Эмми Нетер решает логические задачи, которые все для нее придумывают, в том числе и я.

Разговор был окончен. Румер очень возбужденным отправился домой. Через три месяца Гильберту должно было исполниться 68 лет. Это официальный возраст ухода профессора в отставку. По общему мнению, единственным, кто мог стать преемником Гильберта, был Герман Вейль.