Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

— Душенька, — сказал он на прекрасном, давно позабытом нами русском языке, — душенька, как я рад, я ведь загадал: с кем окажусь рядом в самолете, так меня на Родине и встретят.

— А вы русский?

Сосед мой хотел было обидеться, но тут же простил:

— Я ж говорю, первый раз лечу на Родину. Как я рад, душенька, меня зовут Иван Нестерович, а вас?

— Галина.

— Красивое имя, старинное. А из каких вы мест?

— Из Москвы.

— А я, душенька, всю жизнь в Нью-Йорке прожил. Вот… первый раз… — У Ивана Нестеровича сделалось совершенно детское выражение лица, и он испуганно приложил ладонь ко рту. — Первый раз в жизни полечу на самолете. Страшно будет, да, душенька?

— А по Америке вы ни разу не летали?

— А зачем? Всегда ездил с женой поездом. Она умерла недавно, тоже русская, хорошая была женщина. — Он снова испуганно поглядел на меня, снова этот жест, ладонь ко рту. — Труженица была. Мы с ней, когда путешествовали, всегда брали, как это сказать, комнату…

— Купе?

— Нет, комнату, знаете, такую, со всеми удобствами, большую! И ехали на Западное побережье, это был наш отдых.

Самолет взревел, покатился по дорожке, стремительно поднялся в воздух.

— Ах, какие прекрасные летчики, русские парни, — сказал Иван Нестерович, — лучшие в мире, правда, душенька? А мы уже по-настоящему летим? Уже высоко поднялись?

— Раз над облаками, значит, высоко.

— Как интересно, душенька, и я совсем не боюсь. Давайте поближе познакомимся. Поглядите на мои руки. Я портной. Почему вы удивились? Хороший портной нынче редкость. А я с мальчиков начинал, в швейных мастерских. Я, душенька, своим трудом много добился. У меня швейная фабрика была, одежду шили. Продал недавно. Купили с женой в шестидесятом году, а перед ее смертью, в восемьдесят третьем, продали. Я не хотел продавать, мне мой бизнес нравился, я свою профессию люблю. Жена настояла. Я, душенька, человек небогатый, но обеспеченный. А что мне после ее смерти надо? Ничего…

— Что за сосед такой разговорчивый попался? — буркнул сидевший слева от меня сотрудник ООН, ученый довольно известный, но брюзга, вечно всем недовольный. — Дед, а дед, ты русский американец, что ли? Вроде я твои фотографии видел, давай знакомиться, дед!

— Давайте, — радостно согласился Иван Нестерович. — Я, знаете ли, первый раз в Россию…

— Все слышал, дед, мы сейчас с тобой вот что организуем, мы сейчас с тобой выпьем.

— Давайте, — счастливо сказал Иван Нестерович, — со своими, с русскими, вот, дождался… Только, чур, я угощаю, можно? — просительно сказал он.

— Нужно, — отрубил ООН.

— Девушка, девка! — позвал Иван Нестерович стюардессу. — Девка, это я правильно называю? — испуганно приложил он ладонь ко рту. — Я всех молоденьких девками люблю называть, красиво получается, старинно. Девка — это ведь комплимент, да, душенька?

— Давай, дед, не тяни, заказывай!

— Нам, милая девка, — сказал Иван Нестерович подошедшей стюардессе, — самую большую бутылку неси!

— А чего, дедушка?

— Виски, — сказал ООН.

— А я думал, водки «Столичной», — огорчился Иван Нестерович.

— Нет, виски. Водкой в Москве зальешься, — распорядился ООН.

— А бутылку самую маленькую, — вступила я.

— Все ясно, — четко сказала стюардесса, и на моем столике появилась бутылка. Так или иначе, но советский человек сейчас вроде бы не очень-то пьет, особенно прилюдно, и ООН трусливо переставил бутылку ко мне.

— Ну что, — сказал Иван Нестерович, — за нашу великую Родину, за наш народ!

— Ну ты даешь, дед! — сказал ООН. — Политический ты какой старик!

— Я не политический, я Россию люблю.

— Это ты, что ль, деньги жертвуешь на русские нужды?

— Ну я, — застеснялся Иван Нестерович. — А откуда вы знаете?

— Газеты читаю. Выпьем давай. Фамилия у тебя какая?

— Сидоров.

— Точно, Сидоров. Помню. На Чернобыль. На газету «Русский голос».

— Я всю жизнь на эту газету жертвую, — сказал Иван Нестерович, — я член комитета.

— У вас что, и комитет есть? Небось выборный? — хохотнул ООН.

— Выборный…

— Даешь ты, дедуля. Где жена-то твоя? Один почему летишь?

— Умерла, — голос у Ивана Нестеровича дрогнул. Он отвернулся от нас к окну. На вопросы ооновца больше не отвечал, делал вид, что не слышит.

Так мы летели долго. Ооновец заснул, но и во сне часто вздрагивал, ошаривал стоявший у него в ногах крупногабаритный кассетник, который он пронес в салон. Коробка мешала нам с Иваном Нестеровичем выйти, мы сидели тихо как мыши и шептались. Он рассказывал свою жизнь, расспрашивал меня. Чем ближе мы подлетали к Москве, тем больше он возбуждался.