Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

— У нас нет конкуренции с галереями, которые торгуют китчем. И нет конкуренции с теми, кто продает, допустим, Сезанна и Генри Мура. У нас конкуренция с теми, кто занят современным искусством, кто связан с живущими сейчас большими художниками. И наши размеры — это тоже особый случай. У нас очень большая галерея. В Нью-Йорке есть несколько известных на весь мир галерей. Очень престижных. Им по сто, по восемьдесят лет. Как правило, это один небольшой зал где-нибудь на втором-третьем этаже и работают там два-три человека. Муж, жена, секретарь — и все. И связаны они только с крупнейшими, известнейшими художниками, уже немолодыми. Это совершенно особые галереи.

— Прошло много времени со дня нашего знакомства. Как вы считаете, улучшилось ли отношение к советской культуре за это время? Стало ли более теплым или превратилось в привычно доброжелательное?

— Сейчас климат просто невероятного интереса. И огромного интереса к советским художникам вообще, даже не очень зависимый от качества их работ. Вы помните аукцион «Сотбис» в Москве? Теперь то же самое творится в Америке. А вообще, если говорить по-деловому, надо не упустить момент. Такой пик интереса долго продолжаться просто не может. Так вообще не бывает. Год-два-три — не может быть так, чтобы Россия продолжала так будоражить умы, как будоражит сейчас. Произойдет некое насыщение, интерес спадет. На Западе вообще не бывает долгих увлечений. Надо успеть сделать как можно больше. Надо, чтобы русская культура была понята и оценена на Западе, чтобы она послужила доброму делу, возникновению взаимного доверия. Культура тут может сделать больше всего. Ведь здесь не знают просто ничего о современном русском искусстве. Даже средний интеллектуал выдаст вам всего три имени — Ростропович, Барышников и Макарова. В литературе Солженицын. Все. Я же очень плотно общаюсь с американцами. Если американец вдруг интересуется литературой, может быть, он слышал еще два имени — Евтушенко и Вознесенский. А художники? Да о Малевиче и Филонове вам не скажут ни слова. Никто не знает. А знать хотят.

— Вы нам рассказывали последний раз в Москве, что собираетесь заняться культурными обменами…

— Да, уже была выставка на Кузнецком мосту. Мы привезли в Москву двадцать нью-йоркских художников, потом двадцать москвичей приедут в Нью-Йорк. Это музейная экспозиция. Главное сейчас — как можно более быстрая реакция на выставки, главное — эффект, чтобы не упустить время, пока американцам все внове…

* * *

Мы вышли на набережную. Толпа не редела. Кого-то рисовали уличные художники, странноватая женщина в широкополой голубой шляпе гадала на картах, кто-то покупал мороженое, кто-то закусывал, сидя на парапете, много людей ходило из галереи в галерею. И снова, как в тот первый день знакомства с Сержем Сорок-ко, мы должны были торопиться: нас давно уже ожидал наш ревнивый сан-францисский друг — неугомонный Николай Иванович Рокитянский. И снова нас поджидала его насмешливая фраза, к сожалению, во многом отражающая отношение к современной живописи людей его поколения и в Америке, и у нас в стране: «Ну что, насмотрелись? И это называется искусство? Вот если бы Репин или Шишкин, это я понимаю».

Ну что с ним будешь делать? Спорить бесполезно. Снова нам придется отвечать: «Конечно, это искусство, а как же!»

Ночные разговоры

Михаил Шемякин на берегу Ист-ривер.

Резкий телефонный звонок. За окном темно. Ночь. Значит, это Миша, наработался, устал, хочет поговорить.

— Ребята, я вас не разбудил, нет? Ну хорошо. Скажите, ребята, по ночам разные мысли в голову приходят, ну почему человек творит вокруг себя такие безобразия? Почему он готов терзать других людей, пытать, издеваться над ними, мучить? Даже животные этого не делают. Волк, скажите, зачем он режет ягненка? Чтоб не сдохнуть с голоду. Не для того же, чтоб насладиться убийством…

Вопросы жизни и смерти, войны и страданий человеческих преследуют Михаила Шемякина, не дают ему покоя, громко звучат в его работах. Последний раз, когда мы были у него в студии, видели большое полотно — на черном фоне люди, как призраки, словно огромный рентгеновский снимок. Называется «Бухенвальд». Может, эта тема идет от его раннего детства, от тех лет, когда он, мальчишка, сын советского военного коменданта Кенигсберга, увидел дымящиеся развалины, разлагающиеся тела убитых, кровавые следы прокатившейся беды. Он собирал землянику на братских могилах, а из земли торчали кости. Как все мальчишки лазил по подвалам, а в подвалах находил разложившихся мертвецов: кого-то пристрелили, кто-то застрелился сам, да так и остался сидеть… Разве такое забывается?

…По ночам мы разговариваем с Мишей обычно долго. И каждый разговор кончается одинаково: «Ребята, — говорит Миша, — давайте споем». И, не ожидая ответа, затягивает баритоном: