Любая группа людей, занявшая господствующие позиции в обществе, чтобы сохранить их, вынуждена, используя преимущества своего положения, выстраивать определенную социально–политическую структуру, которая бы самим своим существованием гарантировала сохранение этих позиций. Каждая такая структура имеет свой идеологический антураж, опирающийся на пропагандистское провозглашение защиты интересов всего общества, но фактически она защищает лишь интересы узкого господствующего социального слоя. Какой бы эффективной ни была пропаганда, за умозрительной фразеологией абстрактного «счастья для всех» всегда стояло и стоит фактическое, конкретное «счастье для избранных». При этом наиболее устойчивой социально–политическая система становится тогда, когда господствующей элите удается путем пропаганды выдать свои частные, корпоративные интересы за интересы всего общества и тем самым надежно защитить их от любых посягательств. В связи с этим необходимо признать, что именно при демократических режимах доминирующие социальные группы смогли представить свои интересы и вытекающие из них цели как цели и интересы всего общества и тем самым скрыть принципиальные противоречия между ними.
Данная особенность как раз и объясняет то, что непрерывно навязываемая на Западе народным массам четко сформулированная установка в отношении демократии, по своей сути, сопоставима с той формой идеологической обработки, при помощи которой гражданам социалистических государств преподносился коммунизм. Для Запада демократия это объект веры, но не разума. Она является «абсолютной ценностью», которая не подлежит никакому, даже малейшему сомнению. Всякий критический анализ данной формы политического устройства трактуется и воспринимается в правовом плане как покушение на конституционный порядок, а в психологическом как откровенное святотатство. В любом западном государстве о демократии можно говорить только как о покойнике, либо — хорошо, либо — ничего.
Однако в данном случае главная проблема заключается не в целенаправленно культивируемом фанатическом поклонении демократии, а в том, что между идеологемой демократии и ее феноменом лежит непреодолимая пропасть. При этом, благодаря беспрерывному промыванию мозгов СМИ, в массовом сознании идеальный образ демократии затмил собой ее реальное, субстанциональное воплощение. Десятки тысяч книг, сотни тысяч статей, теле–и радиопередач, как правило, посвящены симулякру демократии, а не ее феномену.
Главной же тайной демократии является то, что она никогда не была тем, что провозглашала уже собственным названием, т.е. — kratos'oм (властью) demos'a (народа). Даже в полисах Древней Греции, где впервые возникла демократия, эклексия (народное собрание) была лишь ареной, на которой аристократические кланы боролись за свои групповые интересы. Поэтому юридически закрепленное реформами Солона чрезвычайно важное (основополагающее) значение эклексии было производной от противоречий между группировками эвпатридов (родовой знати), а не стремлением греков к так называемой власти народа. Эклексия стала эффективным механизмом установления баланса интересов аристократических кланов.
Несмотря на то что полисный аппарат государственного управления был формально независим от аристократии, политическая власть в городе никогда не была доступна простым грекам. Всегда существовал некий барьер допуска, который могло преодолеть лишь ограниченное число граждан. Если надо демократических этапах развития древнегреческого общества допуском к власти было социальное происхождение (т.е. Принадлежность к родовой знати), то в классический период, период тотального господства демократии, допуском к власти стали деньги, так как участие в политическом процессе демократической борьбы за власть было возможным лишь при должном финансировании. Поэтому, хотя формально каждый гражданин в рамках древнегреческой демократии имел право быть избранным на любой государственно–административный пост, реально их могли занимать лишь эвпатриды, которые были в состоянии оплатить свое участие в выборах в качестве кандидата.