Путь вниз

А затем наступил день, неизбежный день, когда она перестала быть женщиной. Ее груди совершенно исчезли, не осталось даже крошечных бугорков, а пространство между ног оказалось совершенно голым. Конечно, я всегда знал, что этот день придет, и я пытался подготовить себя, как делали многие до меня, смотря мыльные оперы и читая великие трагедии, но боль и разочарование оказались больше, чем я мог вынести – да, меня постигло разочарование. Вот передо мною женщина, которую я любил, которая могла целыми днями говорить о книгах Мангуала и Гарси-Креспо, заниматься всю ночь любовью под чувственные звуки второго виолончельного концерта Родригеса и кричать на рассвете от радости, как будто она была творцом всего этого. А теперь? Теперь она сидит по-турецки посреди кровати и зовет меня писклявым, слабым монотонным голоском, который заставляет кипеть кровь в моих жилах. И как же она зовет меня? Фаусто, или, может быть, Фаустито? Нет, она зовет меня папочкой.

– Папочка, папочка, – кричит она, – почитай мне сказку.

Бак задал хороший вопрос «Где же Барб?» Впрочем, Бак не выглядел озабоченным, скорее раздраженным, словно он ожидал, что его мать материализуется из деревянных панелей в комнате, выстирает носки и на голом месте испечет ему лимонный торт с меренгами. Джон уже погрузился обратно на диван, он сжимал книгу в руках, как живое существо, и тупо уставился на освещенное тусклым светом лицо сына.

– Я не знаю, – ответил он, разжав губы и пожав плечами несколько более явственно, чем было необходимо, – она отправилась за покупками.

Лицо Бака, будто отрезанное от плеч, застыло на фоне темного зала.

– За покупками? – повторил он, нахмурив брови и вложив в свои слова все накопившееся недовольство, затем спросил:

– Когда? Когда она уехала?

Джон почувствовал себя виноватым – его обвиняют, обвиняют в присутствии свидетеля, его упорно расспрашивает окружной прокурор, и он вдруг почувствовал страх, страх за жену и сына, а весь опустошительный маскарад его жизни второсортного инженера и цифры оказались отвратительными и разоблачающими, и эта работа по заказам, одно тупое задание за другим.

– Я не знаю; – уронил он. – Где-то днем, или утром, я полагаю. Ближе к полудню.

– Утром? Господи; паи, ты с ума сошел? Там же буран она могла погибнуть, а Мы и не знаем об этом.

Он встал, глядя в разгневанное лицо сына, на котором играли красноватые и желтые отсветы огня, и начал приводить доводы в пользу своей позиции, в свое оправдание, рациональные и убедительные, пока не понял, что. Бак ушел – он вернулся из гостиной в холодную комнату, и дверь за ним захлопнулась. Теперь Джон боролся с самим собой – все всплыло на поверхность, его страхи, его потребности, его любовь к Барб, или уважение к ней, как ни называй это чувство, и он уже набросил на себя пальто, взял шарф и шляпу и потянулся взять ключи от машины в маленьком нефритовом ящичке на каминной полке, когда поймал себя на мысли, что затея бесполезна. Вот так средство от несчастья. Каким образом он сможет выбраться из дома в такую погоду – там, должно быть, намело не меньше метра снега, везде заносы и сугробы, и, несмотря на всё это – питать надежду уехать в машине, созданной для летних дорог? Это безумие. Невменяемость. Она могла оказаться где угодно – и что теперь требуется от него – идти от дома к дому и от магазина к магазину?