Путь в Иерусалим

Пение было его наиболее важной работой в Школе Жизни: во время служб он чувствовал, что приносит пользу и действительно что-то значит. Понятно, что он приносил пользу и при строительстве церкви — здесь, как и в пении, он делал то, чего не могли сделать другие. Во всем остальном он был всего лишь маленьким мальчиком, которому следует учиться у других. Или же выполнял работу, которая была чистым наслаждением для души или тела, — с книгами, с лошадьми или во время упражнений с братом Гильбертом, но ему казалось, что так он приносит больше пользы себе, чем братьям. И поскольку он любил братьев, как предписывал устав, он хотел делать что-нибудь, чтобы заслужить их ответную любовь. Пение было наиболее верным средством для этого, по крайней мере, так думал Арн.

Перестать петь, несмотря на то что музыка звучала у него в душе, было все равно что внезапно потерять чувство равновесия, разучиться ходить, бегать или ездить верхом. Брат Людвиг сказал, что он больше не нужен на службах, и Арн воспринял это как самое суровое наказание за свои грехи.

Отец Генрих чувствовал нетерпение оттого, что мальчику так сложно было объяснить очевидное. Оказалось недостаточным просто сказать, как он собирался сначала, что голос ломается у всех. Арн не обращал внимания на то простое обстоятельство, что голоса мужчин звучат по-иному, чем голоса мальчиков. Возможно, отца Генриха беспокоило еще и то, что страдания Арна на самом деле говорили о его глубоком одиночестве. Если бы он рос вместе со своими сверстниками, в стенах монастыря или за его пределами, ему, может быть, было бы легче.

Причина того, что в цистерцианский орден перестали принимать облатов, лежала скорее в области теологии, чем в практической или экономической сфере и заключалась в том, что у мальчиков, находящихся в стенах монастыря, отнимается их личная и интеллектуальная свобода. Став взрослыми, они могут быть только монахами. И никем другим, потому что они просто больше ни на что не годились.

Отец Генрих очень хорошо помнил, как он спорил по этому вопросу с отцом Стефаном как раз в тот день, когда мать Арна приехала в Варнхем, чтобы, по ее собственному выражению, "посвятить своего сына Богу" во исполнение Его пожелания и, возможно, во искупление собственных грехов. Они уже тогда предвидели сложности и говорили о них. И решили, что Арна нужно воспитывать очень осторожно, чтобы в будущем он свободно и по собственной воле исполнил свое божественное предназначение.

То, что случилось сейчас, когда Арн не мог смириться с мыслью о том, что где-то между рождением и смертью у человека ломается голос, не мог принять очевидность этого, было предупреждением. С одной стороны, мальчик более образован, чем любой взрослый человек, живущий за пределами монастыря, по крайней мере здесь, в варварской Скандинавии. Кроме того, он, возможно, лучше, чем кто-либо другой, умеет обращаться с оружием.

С другой стороны, он совершенно наивен в том, что касается светской жизни. Он не смог бы сидеть за столом со своими соотечественниками — его бы стошнило, не смог бы прожить и дня, не заметив, что люди лгут, что большинство людей ежедневно совершают многие смертные грехи, которые Арн, вероятно, воспринимал лишь как теоретические примеры, приводимые в целях морального устрашения.

Вероятно, Арн не понимал, что такое гордыня, встречаясь с ней разве что в примерах из Священного Писания. Вероятно, он не мог даже представить себе, что такое обжорство; что такое жадность, он не понимал вовсе, гнев был известен ему только как гнев Божий. Насколько знал отец Генрих, зависть была чувством, совершенно незнакомым Арну, он лишь проявлял интерес к братьям, которые умели что-то делать лучше, чем он, и безграничную благодарность к ним за то, что ему позволяли учиться. А безразличие? Насколько чуждым должно было быть это понятие для мальчика, который целыми днями полон рвения поскорее отправиться на новое место работы или заняться чтением?

Оставалось, возможно, распутство, хотя представления Арна о греховности маленьких мальчиков были также преувеличенны. Отец Генрих внезапно с некоторой иронией вспомнил, как Арн однажды в отчаянии связал ломку голоса, "Божью кару", со своими "страшными" грехами. И как он молил о сохранении своего голоса в обмен на любое наказание и одновременно просил избавить его от зуда, из-за которого было так сложно устоять перед соблазном.

Отец Генрих, затаив, как обычно, улыбку под маской строгости, говорил тогда немного быстрее, чем думал, и вдруг, к своему собственному удивлению, пошутил, что имеется средство сохранить прекрасный голос и избавиться от зуда, но что он не стал бы рекомендовать это средство.

Арн не понял, что он имел в виду, и отцу Генриху, пребывавшему в затруднении от собственного легкомыслия, пришлось объяснять, что по многим причинам мальчиков в монастыре не кастрировали, даже если они обладали красивым сопрано. Так что в конце концов ломка голоса не является грехом, а входит в установленный Богом порядок вещей.