Путь к Софии

— Резервы. Бросить вперед резервы! Немедленно. Бегите! Чего вы плететесь! Майор Эшреф! Поручик Муззафер!

— К орудиям! Немедленно, картечь! Если они взойдут на гребень, нам конец!

Но что происходит там, с этими идиотами адрианопольцами? Почему они бегут совсем в другую сторону?

— Остановить их! — закричал Бейкер, поняв, что солдаты адрианопольского батальона не бегут в другую сторону, а просто бегут.

Барнаби и офицеры что-то кричали им вслед, догоняли их, хлестали стеками, били ножнами сабель. Наводили пистолеты... Как стадо ошалелых баранов, врезались адрианопольцы в резервный скопленский батальон, который шел им навстречу, увлекли за собой две его роты и расчеты орудий, стоявших за постоялым двором. Снова послышались крики: «Аллах, аллах!» Но это были уже крики ужаса.

И все же внизу, у самого постоялого двора, что-то происходило, потому что неприятельская часть остановилась, залегла, зарылась в снег у дороги. Эльбасанцы! Эльбасанцы ударили им во фланг! Смельчаки. А с другой стороны боснийцы Ислам-бея придвинулись, спускаются... Дикая, ужасающая стрельба. И дым, дым. Мучительные минуты. «Величественные минуты, — сказал себе Бейкер и почувствовал, как весь дрожит от напряжения. — Последнее торжество перед концом! О мои храбрые ребята! Ведь я всегда так верил в доблесть турецкого воина... в его смелость, упорство, его готовность умереть... Но так ли это? И подтверждается ли данной войной? Оставим войну в целом, возьмем только мой случай! — Он управлял боем, старался придать бодрости своим людям, а какой-то второй строй его мысли подсказывал ему: — А эльбасанцы — это турки или албанцы? А тузленцы — турки или боснийцы? Да и сам я? И Мейтлен, Аликс, Теккерей, Кэмпбелл, Файф, Уортсон, Сайс — и только ли они? — мы турки или англичане? Кто же тогда защищает Оттоманскую империю — истинные турки или мы, иностранцы, добровольцы, наемники? Вот они, — он с отвращением смотрел на рассыпавшийся адрианопольский батальон, который офицеры возвращали к постоялому двору. В бинокль Бейкер видел, как Барнаби, размахивая толстой палкой, колотил ею по спинам перетрусивших, обалдевших от ужаса солдат, бранил их и посмеивался, ну в точности укротитель, усмиряющий диких животных, а те ощеривались и бежали из ненависти к палке... — Нет, и это тоже не вполне верно. И это тоже проявление общей катастрофы, — думал он. — Или... Но что это! Скопленцы, кажется, опомнились. Они продвигаются! Вот они, под дождем пуль проникают в постоялый двор, хотя снаряды рушат его стены. Смельчаки! Смельчаки! Нет, ничто не верно, ничто не верно до конца», — говорил он себе, желая быть хладнокровным, но в душе его надежда сменялась отчаянием.

Наконец появился посланный Аликсом унтер-офицер. Его черный мундир свидетельствовал о том, что он из других частей. Он доставил письмо. Бейкер выхватил у него из рук конверт. Читал и не верил своим глазам... К чертям! Аликс сообщал, что добрался до Шакира, но командующий армией даже не выслушал его. Бейкер читал и не мог удержаться от брани. Он выплевывал одно за другим самые грязные ругательства, которые только мог породить Восток и которые так не соответствовали его воспитанию. Он сквернословил самым вульгарным, самым отвратительным образом, потому что иначе он задохнулся бы от ярости. После стольких уговоров и благоприятных возможностей, после стольких жертв, не воспользовавшись для отхода ночью, напуганный канонадой, Шакир вдруг бежал. Бежал среди бела дня. И русская армия у Арабаконака, которая, разумеется, видела его поспешное отступление, преследовала теперь его по пятам.

«Она неминуемо появится вскоре в тылу Ташкесенских позиций! Вот как оно получается — мы спасаем их, а они в панике бросают нас на произвол судьбы, зажатыми между двумя неприятельскими армиями, — с отчаянием думал Бейкер, глядя в бинокль, но не на запад, где была армия Гурко, которая методично и стремительно, шаг за шагом продвигалась вперед, занимая его позиции, а на восток, на Камарлийскую долину, где видел сквозь сильные линзы бинокля плотные массы людей, бегущих по дороге на Панагюриште. Это было воинство Шакира. — А если я отдам приказ отступать и моим? Тогда русская кавалерия пустится нас преследовать. И уничтожит и нас и их. Уничтожит всех. Нет, единственная наша надежда — продержаться до сумерек, а потом под покровом ночи... — Он посмотрел на часы. — Половина четвертого. Сумерки опускаются к пяти. Полтора часа! Только полтора часа. К чертям всех этих турок, их доблесть и честное слово, их храбрость... Барнаби прав: пока их не погонят... А мы? Что, если мы не выдержим? Тогда и мы пойдем ко всем чертям», — с мрачным отчаянием сказал он, приглядываясь и прислушиваясь ко всему этому ужасу, грозившему поглотить его.

Глава 28