Путь к Софии

Итак, на целых двое суток позже, чем это предусматривалось диспозицией, первые роты авангарда главного отряда наконец спустились в занятое малочисленной казачьей частью село Чурек. А колонны основных сил все еще не достигли перевала. Генерал Гурко со всем своим штабом давно уже был в Чуреке, полковник Сердюк и офицеры генерального штаба усиленно вели разведку в ущелье, ведущем к Потопу, обследовали окрестные вершины и пытались выяснить, обнаружили ли турки появление русских частей и если обнаружили, то какие силы они сосредоточивают против них.

Глава 23

Со времени гибели дочери консул Леге каждое утро отправлялся на ее могилу и подолгу стоял над белым холмиком. Глаза его застилали слезы, и он отдавался воспоминаниям. Какой веселой была его девочка! Каждый день придумывала что-то новое. И все смеялась. Как любила она петь! Он видел ее почему-то совсем маленькой, в зеленом платьице, с розовыми ленточками в волосах. А что она пела! Давно он уже не слышал этой песенки... «Есть в глубоком море школа для рыбешек, там их учат чтенью, пенью и письму... — Да, кажется так... — Маленькая рыбка в золотой чешуйке вытирает носик клетчатым платком, она держит прямо плавничок на спинке...» Он садился на скамью и, не сводя глаз со снежного холмика, размышлял о смерти. Но это были уже не прежние отвлеченные философские категории — он думал о смерти как о вечной разлуке и мучительно желал, чтобы существовал загробный мир, где бы сейчас находилась его девочка и где он однажды встретился бы с нею.

В Леандре Леге произошла разительная перемена. Не только в том, что он сразу постарел и у него сильно поседели волосы. Перемена была внутренней и потому более глубокой. Он сам ощущал это и сознавал, что именно она важнее для него. Он утратил устои жизни. Веру в разумность своих принципов. Что же справедливо с точки зрения истории, терпимости, законов и обычаев?.. Он уже не мог, как прежде, отходить в сторону и глядеть оттуда, размышлять, оценивать и выносить приговоры. Теперь он сам окунулся в страдание, постиг, что значит страдать. Теперь он уже не стремился быть объективным, не хотел доискиваться причин и закономерностей событий. Во всем он видел только столкновение двух непостижимых для человеческого разума сил — сил света, жизни и сил мрака и смерти. Его Сесиль была такой веселой, она радовала всех, а изверги затащили ее в какой-то барак, надругались над ней и убили... Какой смысл могут иметь любые объяснения?

Возвращаясь с кладбища, Леге отсылал свой фаэтон вперед, а сам шел пешком. Ему необходимо было время, чтоб хоть немного успокоить боль, чтобы спрятать ее поглубже внутрь, прежде чем снова приступить к исполнению своих служебных обязанностей, которые сейчас были ему ненавистны. Дорога к его дому лежала через Куру-чешму, но он подсознательно избегал проходить там, словно боялся, что встретит свою бывшую невесту. Он слышал, что ее арестовали, и вначале невольно, подобно матери, испытывал злорадное чувство. Но с той поры он всячески старался не думать о ней, хотя уже и не винил ее больше в смерти дочери.

И в чем, в сущности, мог он ее винить? В том, что она его не любит? Что любит другого? Этого безумца, чьи бессмысленные поджоги создают все более напряженное положение в городе и не исключено, что они станут причиной безмерно тяжких последствий?.. Нет, нет. Страдания заставили его прозреть. Порой он ловил себя на том, что повторяет слова Бальзака, которые прежде считал безнравственными: «Если женщины нас любят, они прощают нам все, даже преступления; но если они нас не любят, они не прощают нам ничего, даже наших добродетелей...» О да! Все ведь обстоит совсем просто: она перестала любить его, полюбила того молодого человека. Но разве можно упрекать кого-то за то, что тот любит? Леге заставлял себя не думать о Неде.

Он обходил стороной Куру-чешму и, миновав Скотный рынок, заходил в итальянское консульство — как раз в то самое время, когда Сесиль обычно брала уроки музыки у синьоры Джузеппины. Друг уже ждал его, и если существует такое выражение сочувствия, которое не причиняет боль, то именно оно читалось в глазах Витторио. В них Леге видел свое страдание. При всем этом разговор их касался всегда совершенно будничных, повседневных тем — их работы, войны, и им обоим казалось, что Сесиль находится тут же, в доме, возможно, наверху, у клавикордов Джузеппины, вот сейчас она протопочет ножками по лестнице и вбежит к ним в комнату...

И в то утро они, как обычно, сидели друг против друга в увешанном портретами и литографиями кабинете Позитано, пили кофе и разговаривали о годах молодости, о своих намерениях и планах и о том, как все изменилось. Маркиз снял со стены один из портретов — тот самый, где он изображен молодым в мундире капитана пожарной команды, — и рассказывал, каким он был тогда. Леге взглянул на часы и нахмурил брови.

— Без десяти одиннадцать. Пора идти, не то меня застанет твой визитер. Ведь Сен-Клер намеревался зайти к тебе в одиннадцать?