Путь к Софии

Она ничего не сказала, даже не кивнула, а вернулась к шкафу и стала расстегивать платье. В другом конце комнаты он тоже раздевался, время от времени поглядывая то на ее полные плечи, то на налившуюся грудь, то на тяжелую косу, которую она медленно заплетала. Взгляд его задерживался и на ее уже заметно округлившемся животе, и страсть превращалась в умиление и нежность… Он разделся раньше нее и подошел к иконостасу. «Сохрани их, господи. Жену, сына... и другое дитя! И сделай так, чтобы я к ним вернулся, об одном тебя молю...» — беззвучно шептали его губы. Обычно он только крестился, но сейчас поцеловал посеребренную десницу, которой богородица обнимала младенца.

— Погаси лампу! — сказала Женда, увидев, что он пошел к постели.

Коста задул лампу и лег. Деревянная кровать заскрипела, прохладные простыни успокоили его. Он завернулся в одеяло. Глаза его привыкли к темноте, да и лампадка отбрасывала трепетный свет. «Муж да жена — одна душа», — подумал он, глядя, как Женда тоже целует иконку, и дожидаясь, пока она подойдет к нему в темноте. Она легла рядом, он подсунул руку ей под шею и обнял ее. Пальцы коснулись мягкой груди, она прижалась к нему всем телом... Нет, желание дремало в нем, страсть молчала. Он чувствовал биение ее сердца, и ему хотелось лежать и лежать так, не шевелясь, без сна и без мыслей. Стукнула кухонная дверь, послышались голоса, шаги по лестнице, ведущей наверх, — это братья ушли к себе в комнату. Немного спустя раздались шаркающие, усталые шаги и покашливание отца. А вскоре опять скрипнули половицы — кто-то подошел к их двери и встал за нею, словно смотрел в скважину.

— Коста! — тихо позвал женский голос.

— Это мать, — встрепенулась Женда.

Да, мать. Отец, наверное, рассказал ей, и теперь она не сомкнет глаз.

— Ты что же, не ответишь? — удивленно прошептала Женда.

— Я знаю, зачем она меня зовет, — шепнул он. — Поговорим завтра.

За дверью было тихо. Потом снова раздались шаги. Они отдалились, тихонько заскрипела лестница. «Мать пошла отговаривать Климента, — подумал Коста, довольный тем, что избежал объяснений с нею. — Пускай Климент ей растолкует, он побашковитей... А я? Ведь надо бы сказать Женде? Нет, зачем ее тревожить заранее, все равно завтра узнает». Но минутой позже у него вырвалось:

— Женда! Мы с братом к русским идем. Не дай бог что случится, чтобы ты знала.

Он замолчал. Стал ждать ее ответа. Но Женда не отозвалась, не пошевелилась. Только ее равномерное влажное дыхание грело его руку.

— Ты спишь? — спросил Коста, подняв голову.

Ответа и тут не последовало. Она спала. Он опустился на подушку, вслушиваясь в ее дыхание, которое сливалось с дыханием его сына.

Глава 28

Андреа и Неда не отдавали себе ясного отчета в том, куда их может завести и что означает для каждого из них это мучительное влечение. Но прошли ошеломившие их блаженные минуты, наступила ночь, и чувство, до недавнего времени стыдливое и бессознательное, теперь властно завладело ими и заставляло стремиться друг к другу несмотря ни на что.

Вернувшись с братом в свою комнату, Андреа прежде всего посмотрел на ее окно. В нем не было света. Спит, наверное? Пока его брат сравнивал — в который уже раз — карты («Странно, — говорил он, — на русской тоже не указана эта тропа») и, весело насвистывая, осматривал свое петербургское пальто и красивую соболью шапку, которые собирался взять с собой, Андреа возбужденно шагал из угла в угол. Все в нем преобразилось и каким-то странным образом как бы обратилось внутрь. Все его существо наполнилось любовью и ожиданием. Он почти не слышал, что говорит брат, отвечал машинально. Казалось, сегодняшний день неожиданно разделил всю его жизнь на вчера и на завтра: все, что было до этого дня, представлялось ему запутанным и усложненным, а все, что будет, — ясным и осмысленным...

Он разделся, взял «Антологию» — изящную книжечку в кожаном переплете, с обтрепанными краями, единственную ценность, привезенную им из своих странствий, — повернул лампу к своей кровати и лег.

— Уже поздно. Пора спать, — сказал Климент.

— Ты спи, — ответил Андреа.

Он стал листать книжку. Французские и другие европейские поэты, любимые имена, стихи, которые он знал наизусть... И, шепча знакомые строфы, наслаждаясь музыкой ритмов и рифм, он снова был с Недой.

Он был с нею, не у старого колодца, а вообще с нею. Обнимал ее, ласкал, целовал, но уже не сгорая от плотской страсти, а с не знакомым ему прежде чувством чистой, возвышенной любви. Он слагал стихи, называл ее в них своей возлюбленной, своей душой, мечтой, своей милой подругой и, наконец, своей женой. Но как только он назвал ее своей женою, бесплотные видения разлетелись, как вспугнутые птицы. Он перестал читать стихи, и, хотя взгляд его все еще блуждал по строчкам, он видел только ее. Ее глаза и как они на него смотрели. Ее губы, ожидавшие его губ. «Она будет моей, моей на всю жизнь», — повторял он словно в опьянении. И ему казалось, что он сжимает в объятиях ее гибкое тело, чувствует ее крепкую грудь, всю ее.