Путь к славе, или Разговоры с Манном

За окном машины проносился Голливуд. Именно та часть Лос-Анджелеса, которая на карте именовалась Голливудом. Китайский театр. Аллея славы. Здание «Капитэл-рекордз». И люди. Множество людей, приехавших в Голливуд затем, чтобы стать звездами. Только они не были звездами, потому что либо не знали, как становятся звездами, либо были лишены таланта, нужного, чтобы стать звездами, либо отказались переспать с продюсером, который сделал бы их звездами, — и вот теперь они бесцельно слонялись по улицам Голливуда, пытаясь найти хоть какое-то оправдание своей жизни, одновременно строя новые планы на будущее. А тем временем… они сами служили декорациями. Тинселтаунскими статистами, которых то ли используют, то ли нет, поставят туда или сюда, а может быть, просто забракуют и выбросят по прихоти каких-нибудь самодуров, которым хочется сознавать собственную важность. Каких-нибудь типов вроде Гарри Кона. Крошечного, злосчастного, всемогущего Гарри Кона.

Внезапно меня просто затошнило от Голливуда.

Затошнило от этих декораций и пустых телесных оболочек, которые занимали пространство, не заполняя его. Я устал от их лживых улыбок, от их воздушных поцелуев, от их воркующих голосков, говоривших тебе: «Да-ра-гой, ну я так рада тебя видеть», тогда как заботило их только одно: чтобы видели их самих. Все здесь было фальшивкой! Такой же фальшивкой, как крашеные блондинки, по чужим постелям прокладывавшие себе путь к ролям добродетельных матерей или волевых женщин. Такой же подделкой, как те актеры, идолы женщин, что проводили ночи, шляясь по гей-клубам, которыми, как дурной сыпью, был усеян бульвар Санта-Моника.

Я бесился на Голливуд.

Я ревновал Голливуд.

Но больше всего я был зол на Голливуд за то, что он отказывается поделиться со мной всем, чем может.

Я находился под надписью «Голливуд». Туда привез нас Дом — на плато величиной, вероятно, с футбольное поле, лежащее южнее этих букв высотой тридцать футов. Ближе некуда — дальше можно было уже только карабкаться в гору.

Эта надпись. Блестящий манок, который я еще подростком искал взглядом и который завлекал меня почти всю жизнь. На таком близком расстоянии этот блеск оказался дешевым листовым металлом и крашеным деревом.

Дом и Нили вышли из машины, я тоже. Отсюда, сверху, открывался вид на лос-анджелесский бассейн, простиравшийся до горизонта, и огни города мерцали и гасли вдалеке.

Нили не столько глядел на все это, сколько любовался.

— Вам нужно понять, — заговорил он, — людей вроде Гарри, людей вроде Луиса Майера, Дэвида Сельзника[50], Голдвина[51], Занука, братьев Уорнер; вам нужно понять их. Маленькие, уродливые людишки, сыновья иммигрантов, у которых не было за душой ничего, кроме грязи на собственной коже. Их все ненавидели. Ненавидели или из-за страны, из которой они приехали, или из-за их ломаного языка. Ненавидели из-за веры, которую они исповедовали. Просто и откровенно ненавидели. И вдруг, в один прекрасный день, этим людям приходит в голову идея отправиться на Запад — в Калифорнию, Лос-Анджелес, город коров, где коров днем с огнем не сыщешь. Но они, эти самые парни, приехали сюда и кое-что здесь создали. Создали киноиндустрию. Понастроили свои киностудии. «Эм-джи-эм», «Парамаунт», «Фокс» и «Уорнер». Они понаделали звезд, стали рассказывать сказки, начали с ложечки кормить весь мир своими фантазиями.

Нили настолько увлекся, что стал похож на проповедника.

Дом закурил.

Нили продолжал:

— А когда им все это удалось, они голыми руками сотворили оазис на этой бесплодной земле. Они выстроили город. Они воплотили мечту в реальность. Они подарили нам Голливуд.

Голливуд. С тех дней, когда я занимался рубкой деревьев, я кое-что помнил.

— Голливуд! Да здесь падуб[52] никогда не рос и вообще не может вырасти! Почва не та, — ответил я, оставшись равнодушным к проповеди Нили. — Даже название этого места — такой же собачий бред, как то, что тут производят для пичканья людских душ.

Я глубоко втянул воздух, выпачкав нос и рот в грязи от земли, на которую я упал. Она перемешалась с желудочным соком, который жег кислотой мою глотку и собирался в зеленоватую лужу прямо перед моим лицом. Мое тело скрутил легкий спазм. Я поднял затуманенные слезами глаза и увидел Нили со все еще сжатыми кулаками после того удара в живот, который он только что мне нанес. На лице у него по-прежнему была улыбка.

Нили сказал Дому:

— Подними его.

Дом протянул ко мне свои огромные, как говяжьи мослы, ручищи и оторвал меня от земли, схватив за рубашку и за кожу.

Я услышал, как Нили говорит: «Туда», но не понял, что он имел в виду. От страха я решил, что он говорит о крае плато.

— О Боже, — пролепетал я. — Господи, нет!

Моя спина хлопнулась о капот «линкольна», ударившись об украшение капота. Из меня хлынул еще один фонтанчик желудочного сока. Он стек у меня по подбородку и забрызгал грудь.

— Сдерни с него брюки, — сказал Нили.

— Боже, о Боже…

Дом не столько стащил с меня штаны, сколько сорвал их.