Путь энтузиаста

В счастливый час рождения «Землянки» я схватил несколько свежих, горячих экземпляров и погнал на извозчике к Измайлову в «Биржовку», согласно условию.

В приемной солидного предприятия долго ждал.

Наконец вышел ко мне худой, с лицом «святого», в черном сюртуке, Измайлов, холодно поздоровался и удрученно сказал:

– Ах, это – вы. Но, милый мой, граф Лев Николаевич Толстой вчера ночью скрылся из дому и неизвестно, где находится. Графа всюду разыскивают и один бог знает – найдут ли. Вы сами понимаете – какое это великое событие и мне, откровенно говоря, не – до вашей книги. Но вы оставьте экземпляр мне. Если все обойдется благополучно, напишу, как обещал.

Я вышел на улицу эгоистически опечаленным: ведь надо же было Льву Толстому скрыться из дому в ночь выхода моей «Землянки».

Это «роковое сцепление: обстоятельств» (огорчило меня окончательно: хотя Толстой нашелся, но заболел, а потом пришла смерть.

И, действительно, весь мир был занят великой кончиной Толстого и ясно, что было не до моего романа.

Но жизнь есть жизнь.

Еще в прошлом году дал клятву друзьям, что буду авиатором. И вот теперь, когда все человечество радовалось «завоеванию воздуха», когда в Петербурге прожужжали над изумленными головами первые аэропланы, я решил осуществить свою честную клятву.

Меня нестерпимо потянуло к крыльям аэроплана, да так потянуло, что лишился покоя и места на земле.

Захотелось приобщиться к величайшему открытию не на словах, а на деле.

Что стихи, романы?

Аэроплан – вот истинное достижение современности.

Авиатор – вот человек, достойный высоты.

Уж если мы действительно – футуристы (теперь назывались футуристами), если мы – люди моторной современности, поэты всемирного динамизма, пришельцы-вестники из будущего, мастера дела и действия, энтузиасты-строители новых форм жизни, – мы должны, мы обязаны уметь быть авиаторами.

Пусть отныне запах бензина и отработанного масла, пусть гладкая ширь аэродромов и готовые к отлету аппараты, – пусть эта жизнь да будет.

Берлин. Париж. Лондон. Рим. Вена

Отныне петербургский аэродром стал местом моего «вдохновения».

И новые друзья, первые авиаторы: Ефимов, Васильев, Росинский, Уточкин, Лебедев.

После первых полетов на фармане с В. А. Лебедевым, я так окрылился, что земным больше не считал себя, – весь ушел на воздух, всем существом слился с аэропланом.

И песней моей – была жужжащая работа авиационных моторов.

Знаменитый спортсмен, велосипедный гонщик, авиатор, прославленный остряк, С. И. Уточкин – этот рыжий, веселый заика в котелке, говорил мне:

– Ппп-оезжай, обрат, в Париж, ттам тебя всему научат и, кстати, ллетать. А если и рразобьешься вдребезги, то оппять же в Пп-ариже, а не где-нибудь в Жжжмерйнке.

Через 24 часа после слов Уточкина я получил заграничный паспорт.

И дальше началось, завертелось все, как в кино.

Экспресс, сломя голову, катит меня в Европу.

Вот и Берлин.

Встречают огромные предберлинские рекламные плакаты.

Смотрю: прямо по крышам домов несется городская железная дорога.

Автомобиль увозит в отель.

Прежде всего – предместье Иоганнисталь – здесь аэродром, ангары, аэропланы.

В первый раз вижу «воздушный корабль» – дирижабль Цеппелина.

Здесь же идет проба нового моноплана немецкого изобретателя.

Около аппарата – сам конструктор, в авиаторском костюме (штаны и куртка соединены в одно платье), без шлема, – он – молодой, кудрявый, русый, с голубыми глазами – очень волнуется, ибо до этого никогда не летал, а тут сразу решается на полет.

Про него говорят:

– Герой. Он не желает подвергать опасности авиаторов, не зная сам, что выйдет.

Но он ничего – улыбается, проверяет фезюляж, шасси, крылья и тихонько бросает:

– Уведите подальше жену.

Садится. Заводят пропеллер.

– Контакт есть?

– Есть.

Мотор гудит.

Изобретателю дают шлем, но он. отмахивается.

Дает знак – держащие за крылья отпускают аппарат.

Моноплан долго бежит, потом круто взмывает, летит и в конце аэродрома, на вираже, стремглав, падает.

Раздается треск.

Все несутся туда.

Мимо меня на велосипеде пронёсся санитар с аптечкой.

С места катастрофы кричат:

– Жив! Жив!

Бегут фотографы с аппаратами.

Это «жив» раздается радостно кругом.

Героя ведут под-руки навстречу рыдающей жене, – он ее успокаивает, целует, садится в автомобиль, и они едут к разбитому аэроплану.

А через четверть часа – снова другой авиатор пробует другой моноплан, тоже немецкой конструкции.

Но этот удачнее: сделал круг и опустился, но чуть не налетел на снимающего фотографа, выбежавшего вперед.

Несчастный фотограф со страху перевернулся с аппаратом несколько раз.

В толпе у дирижабля я услышал:

– Кнут Гамсун.

Говорили, что здесь был Кнут Гамсун.

Вечером в артистическом кафе, на Фридрих-штрассе, я пил баварское пиво и сквозь сигарный дым и шум снова услышал:

– Кнут Гамсун.

Стал осматривать столики и сразу узнал по фотографиям: у окна в сером костюме – в крупную нитку– сидел мой любимый писатель, склонившись над тарелкой с сосисками.

Заметил, как нервно шевелились его усы с проседью и волосы не были всклокоченной шевелюрой, как на портретах.