Путь энтузиаста

На главном базаре встретили группу чернокожих – они были одеты в растения, а у девочки на открытой груди – пустой кокосовый орех, и там живет змея.

Этих чернокожих угощали папиросами, и они съедали табак, как хлеб.

На пятый день капитан познакомил меня с турецким торговцем-приятелем, и мы отправились в торговую поездку в Тегеран за шелком и коврами.

Торговец Мохамед немного, как и я, знал по-французски, и нам было этого вполне достаточно, чтобы из бурдюка пить янтарное вино «айюрташ» и радоваться «тре-жоли» вокруг, и кричать встречным караванам верблюдов с товарами – «вив-ля-ви».

Мохамед спрашивал – зачем еду в Тегеран, что мне там надо.

Я отвечал, отмахиваясь:

– Рьен. Абсолюмо.

Мохамед приходил в детский восторг от моей скромности, сдвигал феску на глаза от смеха и повторял:

– Жюст. Жюст. Яхши!

Мохамед говорил, что раз я занимаюсь поэзией – мне ничего не надо, кроме хорошей погоды.

И опять от смеха сдвигал феску на глаза.

Веселый турок рассказывал, что его брат учится в Париже и посылает Мохамеду стихи, а он шлет деньги.

– И что из этого выйдет – неизвестно, – ухмылялся шелковый спутник.

Меж тем мы проезжали турецкие, каменные, плоскокрышие, горные деревни.

Переехали, наконец, персидскую границу и скоро увидели громадное соленое озеро Урмию и вбегающие в него реки: Джагату, Татау, Аджи-чай.

Здесь, на остановке, на берегу Аджи-чай, мы ели дикого кабана, и старый перс-охотник, с крашеными хной ногтями и бородой, принес продавать свежую тигровую шкуру за четыре золотых тумана.

Мохамед купил и подарил мне.

– Увези тигра в Россию и скажи народу, что Мохамед самый «тре-жоли» охотник на тигров.

На другой день прибыли в Тавриз, – гут главное производство шелковых изделий, шалей.

Мохамед закупал товары, а я бродил по базару, сидел в кофейнях, чай-ханэ, слушал персидскую музыку и удивительные песни, в которых высокими, вибрирующими голосами изливалась неизъяснимая боль далеких веков, будто это был жалобный, раздирающий душу плач.

И мне это очень нравилось, как, впрочем, и все, что видел, слушал, ел, пил.

Капитан был прав в восторгах от Персии.

Я жил среди «1001 ночи», и отсюда николаевская тюрьма казалась кошмарным, убийственным сном.

И после, когда поехали за коврами в Тегеран, когда увидел столицу Персии – очарованью не было пределов.

Даже захотелось быть персом и петь в чай-ханэ стихи Гафиза, Шемс-Эддина или Фаррухи, Абагуль-сан-Али-ибн-Джулу.

Об этих знаменитых поэтах мне много говорил персидский художник Аббас-Ферюза из Хамадана, который, кстати, дивно их читал и переводил по-русски, т. к. учился в бакинской гимназии.

Странное дело: мне до такой степени нравился персидский язык, что, не изучая отдельных слов, я как-то вдруг стал понимать смысловое значение и интуитивно точно угадывал слова.

И чувствовал: проживи я в Персии еще неделю-другую – заговорил бы.

И запел бы. Ого! Я и так многому научился, обладая песенным слухом и восточным вкусом.

Между прочим Аббас-Ферюза показал в Тегеране место, где был растерзан Грибоедов.

Я торопился в Петербург.

На изумительном ковровом караван-сарае, попрощавшись дружески с Мохамедом, я отправился на дилижансе по тегеранскому шоссе в Решт.

Оттуда каспийским пароходом – в Баку, где удивленные глаза застряли в черном лесу нефтяных вышек и восхитил сам великолепный город, проводив в петербургский путь слегка утомленного путешественника.

Петербург

И вот на смену – Петербург.

Громадный, величественный, строгий, вытянутый прямыми улицами.

После пышных фруктовых персидских садов и ковровых караван-сараев, после плоских крыш, мечетей, яркопестрой толпы, верблюдов, буйволов, осликов, чай-ханэ с пловом и песнями далеких веков, после сказочной «1001-й ночи», – Петербург – полное отрезвление: стиль холодного ума, краски гранитного севера, дух департамента, царство дворцов и казарм, владычество церквей-соборов.

И посредине – широкий блеск Невского.

Но здесь – университет, искусство, книги, писатели, а для меня это – все.

Поселился на Васильевском Острове.

Три месяца, сплошь дни и ночи готовился на аттестат зрелости, сдал в Василеостровской гимназии, поступил на вновь открывшиеся высшие сельскохозяйственные курсы, которые основали профессора

петербургского университета: Адамов, Каракаш, Генкель, Рихтер, Шохор-Троцкий, Кравков.

Одновременно слушал лекции на естественном университета.

Студенты курсов выбрали старшиной.

А в 9-й аудитории университета по вечерам политические собранья, доклады.

Началась студенческая жизнь.

Все жили впроголодь, но все энергично работали, учились, горели, волновались.

Я очень боялся, что вот-вот полиция разыщет меня по «тагильскому делу» и увезет на суд в Пермь, но этого не случилось, быть может, потому, что жил без прописки.

Зима сошла благополучно.

На все лето я уехал в Псковский уезд, в экономию Карамышево вместе со всеми студентами на практические занятия по агрономии,

Там мы создали студенческую коммуну, много занимались: слушали лекции, работали с микроскопом по анатомии растений, группами ходили с профессорами по лугам и лесам, собирая насекомых, червей, паразитов, изучая на месте флору и фауну.