Путь энтузиаста

Я не считал себя трусом (трус живым в гроб не ляжет) или одержимым паническими нервами, чтобы зря разбудить спящего друга.

Решил просто: это чудится, блазнит.

Выглянул еще раз: крышка гроба приподымалась и опускалась.

Ясно… у меня зашевелились на голове волосы, – так это было ясно.

Тогда я сел в гробу и заорал:

– Илюша! Илюша!

Илюша вскочил, зажег свечу и хотел куда-то бежать, полагая, что в доме пожар.

Указывая на гроб под потолком, я шептал:

– Там кто-то есть, шевелится.

Илюша не верил;

– Чорт там шевелится. Спи.

Я упросил посмотреть для успокоенья.

Илюша притащил ручную лесенку и полез, но едва вскрыл крышку гроба, крикнул:

– Будь ты проклята!

Из того гроба выскочила большая крыса и скрылась в комнатах.

Это нас вполне успокоило и мы уснули.

Мне снилось, что я живой лежу в могиле и стучу, безнадежно стучу, долго, слабо стучу в крышку и никто меня не слышит.

Просыпался в поту с крупным сердцебиением и радовался, что жив.

Снова засыпал и страшное землетрясение видел во сне, а потом – всемирный потоп, как изображалось на картинах.

А утром все миновало, когда нас разбудили к чаю.

Илюша с хохотом рассказывал о крысе, и все смеялись:

– Вот окаянная – в восьмидесятирублевый гроб залезла. Да что б ей сдохнуть сегодня же заодно с каким-нибудь генералом, – тогда мы бы этот гроб скачали за сотню.

Старик Грицаев басил:

– Люблю, когда навернется богатый покойничек. Заказывают гроб цинковый, рублей за девяносто, да самолучший катафалк берут с четверкой лошадей в белых попонах, да с полдюжины факельщиков, да еще мраморный памятник через нас покупают, ограду железную ставят. Смотришь – полтыщи в кармане. Вот это – любезное дело, ххе-хе.

Вообще у Грицаевых все разговоры велись вокруг покойников, гробов, катафалков, крестов, кладбищ, могил и будущих усопших в бозе.

Да, тут была такая своя похоронная жизнь, такие кладбищенские интересы по части наживы на скончавшихся, что вполне понимал Илюшу, который удирал из дому и писал драму за драмой.

Понемногу и я привыкал к этой оригинальной обстановке и, не желая даром хлебать борщ, стал помогать таскать гробы и снаряжать к выезду катафалки.

Старался…

Один раз меня послали ночью обмерять покойницу, чтобы подобрать подходящий гроб.

Когда стал прикидывать сантиметром, – желтая покойница пошевелилась.

Я выскочил на улицу в холодном поту.

И потом долго ворочался в своем дубовом гробу и видел страшный сон: будто эта желтая покойница пришла обмерять меня, оскалив зубы.

Утром Илюша хохотал над моими снами, а я объяснял их няниными рассказами, внушенными с детства.

Но то, что хорошо объясняется днем – никак не объяснишь происходящее ночью.

Суть, разумеется, не в трусости, а в воспитании: нас с детства запугивали религией, наказаниями, сказками про всякую ночную чертовщину, про покойников да утопленников.

И теперь это отражалось в сновидениях и не редко наяву в ночные, глухие часы.

Да и непривычная обстановка делала свое беспокойное дело.

Я все это понимал отлично, даже свыкся со своим гробом, но тем не менее желал себе лучшей участи: ведь не для бюро похоронных процессий решил изменить жизнь.

И скоро дождался.

В Николаев на пасху приехала драматическая труппа во главе с Вс. Э. Мейерхольдом.

Побежал в театр проситься на службу, чтобы, получив заработок, уехать к берегам новых дней, подальше от гробов.

Мейерхольд – такой раскудрявый с большими носом и широкими жестами – сразу принял на службу и тут же вручил небольшую роль студента, который должен был читать на вечеринке стихи.

Дома, в складе гробов, я моментально выучил наизусть роль и явился утром на репетицию без тетрадки.

Когда все репетировали с тетрадками под режиссерством Мейерхольда и очередь дошла до меня, Всеволод Эмильевич строго крикнул:

– Эй, Васильковский, где же ваша тетрадь?

Я гордо ответил:

– Все выучил наизусть и в тетрадке не нуждаюсь.

Мейерхольд блеснул веселыми зубами:

– Вот это здорово! Молодец!

И когда, согласно роли, с пафосом начал читать стихи – остановил суфлер и заявил, что читаю не те стихи.

Я заявил:

– Могу прочесть и те, но они глупы, бездарны и не достойны передового студента.

Для доказательства прочитал и те, по пьесе.

Мейерхольд согласился:

– Да, пакость. Но чьи же эти новые стихи?

Пришлось от смущенья наврать:

– Валерия Брюсова.

Сгоряча поверили.

И когда с успехом кончился спектакль, Мейерхольд мне сказал:

– Хорошо, но таких стихов Брюсова не помню.

Тут, краснея, сознался:

– Я сочинил сам.

Всеволод Эмильевич вдруг просиял, заинтересовался моей судьбой и, выслушав мое решение оставить сцену, энергично поддержал:

– Да, да, лучше оставить, лучше, интереснее заниматься литературой, лучше учиться, а провинциальный театр – болото, ерунда. Провинциальный театр отнимет все и ничего не даст.

За все время моих актерских скитаний Мейерхольд в первый раз произвел крепкое впечатление культурного, сведущего в делах искусства мастера с обаятельным темпераментом.

По скромности и опыту я даже не предполагал, что режиссером может быть такой замечательный, работающий, как фонтан, человек.

Правда, его тогдашние постановки не отличались новизной, но все играли превосходно.