Путь энтузиаста

Мы великолепно поняли друг друга: бродили по ночам, произносили стихи, вкушали дыни, виноград, говорили о возлюбленных, уходили в Балаклаву, в Георгиевский монастырь, к Байдарским воротам – встречать восход солнца.

Щеголяли мечтательностью о будущем: Илюша готовился в драматурги, я – в поэты.

Однако, к осени пришлось разлучиться: следствием моей переписки с антрепренерами я получил предложение от антрепренера Филипповского приехать в Кременчуг на зимний сезон.

И, главное, получил на дорогу аванс.

Сны в гробу. Мейерхольд

Кременчуг.

И вот он – гоголевский «Днепр при тихой погоде».

А в общем – река небольшая, мелкая, неважнецкая река, и гоголевское восхваление вызывает улыбку: жаль, что Николай Васильевич не видел Камы.

Антрепренер Филипповский, не в пример другим, оказался превосходным человеком и пожелал, чтобы сезон я начал хорошей ролью.

Я постарался, и дело карьеры пошло: меня стали замечать.

Особенно хлопали гимназистки.

Жил у старых евреев и под постоянное пенье псалмов и моленье учил наизусть свои роли, спрашивал:

– Вам не мешаю?

Умный старик улыбался:

– Каждый делает свою голову.

Тут я призадумался.

Через каждые 2–3 дня я набивал голову разными неумными ролями подозрительных пьес, и это занятие смущало.

Несмотря на возрастающий первый успех, интересовала мысль:

А не пора ли бросить театр?

Тем более – актеры пьянствовали, играли в карты, возились с бабами, рассказывали гнусные анекдоты.

Тяготила эта пустяковая жизнь.

Мафусаил был прав:

– Каждый делает свою голову.

О сомненьях, раздумьях писал Илюше Грицаеву и он советовал бросить сцену.

Илюша теперь снова вернулся в Николаев, в родительский дом, и начал писать вторую драму.

Мой друг звал, призывал к себе в гости, чтобы вместе решить о жизни впереди.

По окончании кременчугского сезона, на первой неделе «великого поста» я прибыл в Николаев, и прямо с вокзала – в бюро похоронных процессий.

Следует сказать, что до этой поры мне никогда не доводилось бывать в подобных учреждениях и первые часы находился как бы в замешательстве: кругом гробы всяких размеров и качества, железные венки, кресты, украшения, туфли для покойников.

Тут же и жила семья Грицаевых.

Меня прекрасно встретили жирным обедом, но непривычность обстановки отбила обычный аппетит.

Илюше хорошо – он тут родился и вырос, а я только запомнил страшные рассказы нашей няни о гробах и покойниках.

Да и моя театральная профессия, веселая и беспечная, и моя жизнерадостная, восторженная натура ничего общего с гробовой обстановкой не имели.

А тут…

Даже от борща попахивало усопшим телом.

Да еще Илюша шутил:.

– Мы из покойников борщ варим – ну, и мясо, чорт возьми, – пальцы обсасываем.

Я делал вид, что готов улыбаться остроумию, а сам все думал: где же мы будем спать, ибо приближалась ночь.

Илюша повел меня во флигель, где две комнаты были набиты до потолка гробами, а в третьей, возле стены, стояли один на другом дорогие гробы и на полу два открытых, из которых в одном лежало одеяло Илюши.

И этот металлический гроб, по словам приятеля, стоил 90 рублей.

А другой, дубовый, с – золотыми украшениями; был оценен в 125 рублей и предназначался к моим услугам, в качестве очень удобной кровати, на готовых стружках для мягкости, и тут-же коленкоровая подушка.

Илюша объяснил, что спать в гробу чрезвычайно уютно и, главное, нам одним легко и бесконтрольно будет ложиться спать, когда угодно.

А это так важно, что возражать не пришлось и вообще было бы неделикатно возражать мне, гостю, против заранее приготовленных удобств и обоснованных доводов.

Что делать – я принес свое одеяло и положил в дубовый гроб, вполне оценивая искренние заботы бесстрашного приятеля.

Потом мы побежали осматривать Николаев, гуляли в саду, шагали по Соборной.

Это отвлекло, но, будучи впечатлительным с детства, я воспринимал Николаев сквозь туманный сумбур похоронной обстановки.

В конце концов мы вернулись во флигель – в склад гробов на ночлег.

Илюша разделся, потушил свечку и спокойно лег в гроб, а через минуту захрапел.

Я тоже разделся, но не сразу – постепенно, с раздумьем, и не сразу лег, а сначала посидел в. гробу, умял стружки, пощупал подушку, осторожно осмотрелся, прислушался и тогда только улегся в свой дубовый гроб, плотно укрывшись одеялом.

И, действительно, на момент я почувствовал некоторый уют, благодаря боковым стенкам гроба, и даже подумал, что покойникам, очевидно, это очень нравится, если лежать смирно на спине, вытянув ноги.

Но в другой момент, когда я повернулся на бок и захотел скорчить по привычке ноги – это мне не удалось.

Гроб требовал «вытянуть ноги».

Вытянул, но никак не спалось.

Думал о разных странностях и в том числе о своей судьбе: никогда не слыхал, чтобы живые люди спали в гробах, а вот мне пришлось.

В голову лезли нянины рассказы о покойниках, которые подымались из гробов и стучали челюстями.

Эти воспоминания гнал, но о другом не думалось.

Прислушивался к воистину гробовой тишине.

И вдруг… шорох, неприятный шорох..

Выглянул: там, под потолком, в самом верхнем гробу под крышкой что-то шевелилось..